Григорий Романов: Если бы мы сдали Ленинград, от него бы ничего не осталось

При самых больших цейтнотах, в самую неподходящую погоду. "Но это когда я был здоров, - пояснил Григорий Васильевич, когда мы дозвонились по его московскому телефону. - Сейчас я обязательно отмечаю этот день, но в Москве, в ленинградском землячестве".

И это не привычка функционера, не стиль поведения статусного человека, не традиции высокочинья, а что-то большее. Потому что Романов - сам блокадник.

- Григорий Васильевич, вы пережили блокаду...

- От начала до конца, все 900 дней. Я много пережил в эти дни - дистрофию, ранение, контузию, госпиталь. И когда Ленинград был освобожден и 42-я армия пошла в наступление, я в нем участвовал: дошли до Пскова, перегруппировались, двинулись дальше.

- Ваш помощник рассказывал, что особенную роль тогда в вашей жизни сыграла девушка Аня, впоследствии ваша жена...

- Анна Степановна.

- Говорят, она нашла вас в госпитале...

- Да, она меня нашла, помогла мне. Но выкарабкался я, конечно, сам.

- Что вы можете сказать о том времени нынешнему поколению?

- Надо помнить те дни. Они всегда должны оставаться для нас памятными. Помнить о страданиях людей. И о великой силе духа, проявленной ими.

- Скажите, почему вы негативно восприняли "Блокадную книгу" Алеся Адамовича и Даниила Гранина?

- Вы знаете, я и сейчас плохо отношусь к Гранину, точнее к тому, что он говорит и пишет о блокаде. Это все неправильно, необъективно. Что бы он ни говорил, его мысли склоняются к тому, что "город надо было сдать", а это вообще неправильная постановка вопроса. Если бы мы его сдали, от него бы ничего не осталось, жертвы были бы страшнее блокадных.

Или эти его рассказы о том, что Микоян предлагал Жданову завернуть в Ленинград составы с хлебом, которые перестали отправлять в Германию, а Жданов якобы отказался. Я не думаю, что такое было возможно. Слишком все было серьезно. И руководители страны, включая Жданова, делали все, чтобы спасти Ленинград, а не наоборот. В Ленинграде в то время шли бомбежки, горели склады с хлебом. Я помню, как горел самый большой склад...

По рассказам бывшего помощника Григория Романова Виталия Михайлова, в начале войны и блокады у Романова была чистая и светлая love story. Студент судостроительного техникума Григорий Романов понравился девушке Ане и не понравился ее отцу. Но пришла война, и рывший окопы под Ленинградом студент с трудом выбирался из-под резко наступавших немцев, голодал. В госпитале непослушная Аня отыскала его, дистрофичного, и выходила.

По словам Виталия Михайлова, "блокадник и фронтовик" были дополнительными негласными графами в номенклатурной сетке Романова. "Лучший друг его, первый секретарь одного из райкомов партии - блокадник, многие в управленческой команде Ленинграда - фронтовики и блокадники".

К рядовой просьбе человека относились с особым тщанием, если это была просьба блокадника. Все, связанное с блокадой, было окрашено для Романова в особый цвет, подчеркивает Виталий Михайлов.

Собственный личный опыт часто облекался в "отчетно-выборные" слова, но от этого не перестал быть личным опытом. И сейчас, когда партийный статус не работает или работает в другом направлении, этот опыт остается золотым капиталом человека. Опыт страдания и преодоления примиряет и уравнивают Гранина и Романова. Интерпретации этого опыта (а иногда предубеждения) разводят.

Но чем дальше событие и чем выше человеческий возраст, тем очевиднее становится, что опыт все-таки драгоценнее интерпретации.