Поделиться
Мы не только и не столько страна "лишних людей" и Обломовых, сколько прагматичных покорителей огромных пространств. Что же делать с "лишними людьми" и с той сферой культуры, что их произвела, - с литературой? На время отказаться от русской литературы как инструмента самоанализа и самокритики? Об этом наш разговор с доктором филологических наук Георгием Хазагеровым.
Российская газета: Георгий Георгиевич, может, нам действительно стала вредна литературоцентричность, может, полезно забыть на время об Онегиных и Обломовых? В какой культурной ситуации мы сейчас находимся?
Георгий Хазагеров: Мы в тяжелой ситуации, у нас пошатнулся авторитет и престиж культуры. А когда шатается престиж культуры, очень трудно быть прагматиками.
РГ: Почему?
Хазагеров: Потому что существуют ближняя и дальняя прагматики. Ближняя не выходит за пределы сиюминутных интересов общения. А дальняя отвечает за сохранность самого пространства общения, например задает языковые нормы. И дальняя прагматика в отличие от ближней требует высокой литературы - выделенной, надмирной, задающей образцы, позволяющей посмотреть на себя со стороны, рефлексирующей. Сейчас явно не хватает институций, задающих именно дальнюю прагматику. Почти все, что происходит в публичном пространстве, связано с прагматикой ближней - с прямым воздействием, лоббированием, промыванием мозгов. В результате мы отучаемся серьезно рассуждать и мыслить. Зато сразу бросаемся убеждать человека в чем-то, в том, кстати, чего сами толком не продумали. И в результате - дефицит образов, метафор, языковых конструкций, концептов, персоналий.
РГ: Но сегодня все помешаны на информации...
Хазагеров: Информация - важный ресурс. Но ведь существует еще и общий гуманитарный ресурс. В конечном счете не информация, а образы формируют социальный капитал доверия между людьми. Этот общий гуманитарный ресурс у нас слабый, поэтому важно все, что работает на его накопление. Нельзя ради какой-то сиюминутной цели - укрепим прагматизм - жертвовать таким великим гуманитарным ресурсом, как русская литература. Еще в середине ХIХ века, во времена, когда впервые заговорили о реализме и прагматизме, о промышленном развитии, для многих стало очевидно, что без культуры и, как тогда говорили, "поэзии", художественной словесности - словом, без верхнего этажа, у нас не будет никакой промышленности. Боткин, насколько я помню, эту мысль хорошо выразил.
РГ: И какие институции задают дальнюю прагматику, надстраивают верхний этаж?
Хазагеров: Например, прозябающая библиотека с пылящейся на полках классикой...
РГ: А между тем спроси в Интернете про Татьяну Ларину, дискуссия будет многолюднее, чем о преемниках президента...
Хазагеров: Про Татьяну Ларину, даже если роман о ней пылится на полке, интересно разговаривать, потому что она - живой, глубокий образ. В отличие, например, от героя "Духlessа", считающего себя успешным прагматиком. Русским писателям было интересно жить и описывать, кто "лишний человек", кто не "лишний", у нас была литература, влюбленная в жизнь. А в "Духlessе" и герою, и автору все неинтересно, нет любопытства к жизни. В нас постепенно проникает плоское представление о литературе как еще об одном средстве промывания мозгов и внушения непременно злободневных и востребованных сиюминутностью мыслей.
А между тем русская литература - самое сильное место нашей культуры и самое, скажем так, котирующееся. Самый дорогой наш бренд.
РГ: Вы говорите о литературе как об инструменте...
Хазагеров: А литература в России и была единственным во многих отношениях инструментом, единственной формой национальной рефлексии. У нас не было, как в Европе, открытых политических споров, развитой философии, социологии... Зато была русская классика, которую слышало все общество. Русская литература - уникальный в нашей культуре пример плотности интеллектуального пространства: писатели, критики, издатели общались, да и любой образованный человек - гимназист старших классов, студент, офицер - не мог миновать русской литературы, не мог сделать вид, что не имеет к ней отношения. Ни до, ни после, к сожалению, такого не было. Мы страдаем от рыхлости нашей умственной почвы. Я могу читать роман "Духless", могу не читать, могу забиться в одну тусовку, могу - в другую. Наше интеллектуальное пространство сегодня - культурный архипелаг. Островки.
РГ: Не Гулаг, но архипелаг.
Хазагеров: Гулага нет, а архипелаг остался. А в XIX веке был континент. В ХХ же литература самоустранилась от решения многих социальных задач.
РГ: Разве Ахматова устранилась от рефлексии над веком? А Бродский? Платонов? Шолохов?
Хазагеров: Да нет, даже писатели-"деревенщики" не устранились. Но в 50-е годы ХХ века старая Россия как цельное культурное явление уже переставала существовать (там вот Ахматова под лесенкой где-то живет, там -Чуковский), стала потихонечку тонуть, как Атлантида. Правда, появились "шестидесятники" - нормальная, незашоренная советская интеллигенция. Но эти две линии - "шестидесятники" и Ахматова - уже не образовывали единого культурного пространства. Когда Солженицын носил свои стихи к Ахматовой и она сказала ему свое: "В ваших стихах мало тайны", они уже не принадлежали единой культуре, это была несостоявшаяся встреча. Ну разве что Бродский попал в круг Ахматовой...
РГ: На что же можно надеяться?
Хазагеров: Нам по-прежнему нужна великая литература. И социальная философия. И социология. И споры. И личное пространство. И институциональные формы, которые бы это всё обеспечивали. Пока же серьезные мысли у нас вымываются в ходе всеобщего увлечения "грамотно" организованным прочищением мозгов. Но где-то должно идти их накопление. В литературе оно было бы естественным.