Андрей Вознесенский и 75 лет - как будто бы вещи несовместные, как гений и злодейство. Однако это так. Патриарх русского поэтического авангарда отмечает свои три четверти века. И в этом есть, несмотря ни на что, нечто прекрасное.
Долгожительство поэтического авангарда говорит о том, что это не что-то мимолетное и случайное, это законное направление многообразной русской поэзии.
Как ни странно, но самые запоминающие строки Андрея Вознесенского, которые знает буквально вся страна, совсем не авангардные. Например, вот эти, из его "Саги", уже четверть века звучащие в рок-опере "Юнона и Авось":
Ты меня на рассвете разбудишь,
проводить необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь.
Заслонивши тебя от простуды,
я подумаю: "Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу".
Эту воду в мурашках запруды,
это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду
и уже никогда не увижу.
Не мигают, слезятся от ветра
безнадежные карие вишни.
Возвращаться - плохая примета.
Я тебя никогда не увижу.
Но классическое звучание этих строк обманчиво. Вознесенский всегда Вознесенский. Он узнаваем с первых же строк, с первых же образов. Эти строки и образы всегда "фирменные", "именные", только одному Вознесенскому и принадлежащие.
Почему вишни "карие" - понятно. Но почему они - "безнадежные"? Потому что потому...
Когда-то Белла Ахмадулина написала об Андрее Вознесенском, может быть, самые точные, хотя и иронические слова:
... я головой киваю: слаб Андрей!
Он держится за рифму, как Антей
держался за спасительную землю.
За ним я знаю недостаток злой:
кощунственно венчать "гараж" с "геранью",
и все-таки о том судить Гераклу,
поднявшему Антея над землей.
Оторопев, он свой автопортрет
сравнил с аэропортом, - это глупость.
Гораздо больше в нем азарт и гулкость
напоминают мне автопробег.
И я его корю: зачем ты лих?
Зачем ты воздух детским лбом таранишь?
Все это так. Но все ж он мой товарищ.
А я люблю товарищей моих.
И дело здесь не только в чувстве товарищеской солидарности. Главное - в этом: "Зачем ты воздух детским лбом таранишь?"
А зачем вишни "безнадежные"?
Один из своих первых сборников он назвал "Треугольная груша". И вот что любопытно: века и века люди видели, что груша действительно треугольная, а не круглая, как яблоко. Но лишь истинный поэтический взгляд способен не только увидеть очевидное, но и дать этому название. Да еще и такое, которое при всей своей очевидности звучит как неслыханная дерзость. Вот это и значит - таранить воздух детским лбом.
Над Вознесенским часто и много смеялись. "Нет, ты не Гойя, ты - другое". Ну правда же смешно - написать о себе: "Я - Гойя!" Это серьезность, переходящая в шутовство. Но изначально поэты и были шутами. Шутами, которые на странном своем шутовском языке говорили правду королям. Иногда короли смеялись, иногда приходили в неистовый гнев, как и случилось с несчастным голым королем Никитой Сергеевичем, который думал, что обозлился на Вознесенского, а на самом деле - просто вышел из себя, сановного, верховного, - но в этом-то и заключалась задача шута-поэта - вывести человека из сановника.
Вознесенского любят и не любят, ему подражают и его пародируют. Кстати, любой филолог знает, что возможность пародирования является первейшим признаком истинной оригинальности. Нельзя пародировать вторичное. Я и сам по своей литинститутской молодости наговорил много злого о Вознесенском. Нашими кумирами были поэты нового поколения: Жданов, Еременко, Парщиков, ныне уже покойная Нина Искренко... Но сегодня-то понимаешь, что без Вознесенского, без его "Треугольной груши" и "Параболы", не было бы и наших тогдашних кумиров. Дело не в том, что он Первый. До него были Хлебников, Маяковский, Северянин... Пастернак, наконец. Дело в том, что в, может, и неплохие, но эстетически затхлые советские годы Вознесенский взял и откупорил бутыль с джином метафорической свободы. И загнать этого джина обратно были уже не в силах ни Хрущев, ни Брежнев, ни Андропов. А потом уже появились метаметафористы, куртуазные маньеристы и многие, многие, многие. А Вознесенский так и остался - первой любовью свободной поэтической метафоры в несвободные годы.
И все потому, что он посмел сравнить свой портрет с аэродромом.
Лев Аннинский:
Противозаконная комета
Если бы пятьдесят лет назад, когда Андрей Вознесенский влетел в советскую поэзию по противозаконной параболе, - мне сказали бы, что ему предстоит семидесятипятилетний юбилей, - я бы подумал, что это шутка, да и дурная, настолько сам тип его одаренности не вязался с протяженностью и стабильностью.
Противозаконная комета среди "расчисленных светил" просверкала, как то и должно было произойти по закону природной динамики.
За полвека история сделала круг и ждет очередных комет.
Андрей Вознесенский остается в центре.
Евгений Попов:
Доброй жизни, Андрей!
Целая жизнь прошла с того дня (это был, кажется, 1964 год), когда мой старший друг Роман Солнцев привел меня к Андрею. Это было где-то в районе трех вокзалов. Это была какая-то коммунальная квартира. Андрей был юный, тощий, глаза горели. Сразу было видно, что это очень большой человек, в лучшем смысле этого слова. Коммунальная квартира, мама Андрея... Он читал нам, помнится, "Лонжюмо". Мы с Романом были в восторге от всего. От всех этих строк про Берию, Сталина, от самого звучания его стихов. Этот странный, удивительный холодок от них, пробравший меня тогда, он до сих пор остается со мной. А это и есть признак настоящей поэзии.
Одна из самых драгоценных реликвий в моей библиотеке - его сборник "Мозаика", изданный еще во Владимире. В моем экземпляре одна страница наклеена ручным способом. Это стихотворение запретила цензура.
Когда я работал геологом, со мной всегда находилась его книжка "Треугольная груша". Мне ее подарил один мой приятель с хулиганской надписью: "Наше дело левое, мы победим!"
А потом продолжалась жизнь... И я счастлив, что эта жизнь прошла рядом с Андреем. Не то чтобы мы постоянно общались, но мы жили с ним как бы в одном измерении. Много чего в этой жизни было. И альманах "МетрОполь", в котором мы вместе участвовали. Было и "вознесение" Вознесенского, и крыли его как хотели... Все было, и все это происходило на моих глазах..
Я просто рад, что он существует, работает. Что он жив, в конце концов...
Что я могу сегодня сказать? Доброй жизни, Андрей! Храни тебя Господь!
Существует классическая закономерность: прозаики с годами стареют и мудреют, а поэты - молодеют и пишут самые рискованные интимные стихи.
Слава богу, Андрей Вознесенский, сегодня отмечающий свое 75-летие, не стал исключением из этого классического правила, хотя во всем остальном он - сплошное исключение.
Присланное специально в "РГ" новое стихотворение Вознесенского дышит весной и фиалковой свежестью. Оно эротично в высоком смысле слова, оно звучит моложе стихов большинства нынешних молодых поэтов и убеждает нас в том, что автор "Параболы" и "Треугольной груши" остался таким же дерзким и непредсказуемым, каким мы знаем его уже полвека.
Ф-ки
Ухаживали. Фаловали.
Тебе, едва глаза протру,
Фиалки -неба филиалы -
Я рвал и ставил поутру.
Они из чашки хорошели.
Стыдясь, на цыпочках, врастяг
К тебе протягивали шеи,
Как будто школьницы в гостях
Одна, отпавшая от сверстниц,
В воде отплывшая по грудь
Свою отдать хотела свежесть
Кому-нибудь, кому-нибудь...
А. Вознесенский