Поделиться
Брать интервью у Быкова - опасное дело. Спросишь его о чем-нибудь, а он подумает, а то и скажет, с него станется: "Э, дорогой, и ты туда же".
Дело в том, что восемь лет назад Быков напечатал статью "Конец интервью", где "объяснил самому себе причины, по которым работать в этом жанре стало скучно, почти невозможно". Статью сопроводил пародией, в которой высмеял все штампы этого жанра. Сам Быков за последние годы взял несколько десятков интервью (и недавно издал их двумя книжками) у известных людей и собственным примером доказал, что работать в этом жанре вовсе даже не скучно и вполне возможно, просто уметь надо.
Ладно, звоню Быкову, прошу о встрече, а он говорит: "Пришлите вопросы". Вот те раз! До сих пор такое условие мне выдвигали только чиновники или их пресс-службы, а тут свой брат журналист, литератор диктует казенный формат общения. Но Быков объяснил: "Говорю я сбивчиво, путано, потом все равно приходится переписывать. Так лучше я сразу напишу. Письменный вопрос - письменный ответ. Ничего страшного". В общем, это интервью мы соорудили путем взаимной переписки. Камуфлировать эпистолярный диалог под живой разговор я не стал.
- У вас когда-то было стихотворение "Жизнь выше литературы". Через какое-то время вы опровергли его другими стихотворными строчками: "Жизнь не стоит того, чтобы жить, тем более умирать./Нечем особенно дорожить, нечего выбирать". Наконец в публицистическом "Манифесте трудоголика" вы заявили с последней прямотой: "Жизнь как она есть - совершенно бессмысленное и весьма депрессивное занятие". Как хотите, но это отдает кокетством. Ссылки на Чуковскую, Бродского, Цветаеву, тоже якобы не страдавших жизнелюбием, мне кажется, не спасают положения. Более жизнелюбивого человека, чем Дмитрий Быков, мне трудно себе представить. Если же это литературная маска, то она более приличествует начинающему, зараженному байронизмом поэту, каковым вы никак не являетесь. Вероятно, от строчек "жизнь выше литературы" к строчкам "жизнь не стоит того, чтобы жить" вами внутренне пройден некий путь. Тогда интересно: какой же?
- Валера, что понимать под жизнелюбием? Если любовь к жизни как способу существования белковых тел - да, конечно, эта форма их существования представляется мне оптимальной. Если включать в понятие "жизнь" разговоры с женой и детьми, любование пейзажами и женщинами, выпивку с друзьями (я почти не пью, но выпивка как антураж общения осталась), поездки, плавание в море, катание на сегвее и прочие безусловно прекрасные вещи - я очень люблю все это. Но слово "жизнь" многозначно, оно включает в себя и конкретный жизненный путь, который кажется мне слишком коротким и по определению трагическим, чтобы им ограничиваться. Мое жизнеотрицание - следствие, пожалуй, избыточного жизнелюбия, а не наоборот. Если же взять все, чем жизнь обставлена - от бытовых пыток до мук бессилия при столкновении с очередным идиотизмом, политическим, социальным или своим собственным, - компенсировать это можно только работой, потому что она по крайней мере вводит иерархию. Если кому-то послана способность сочинять, рисовать, музицировать и т.д. - это величайший дар Божий. Не знаю, какая от этого польза окружающим, но в качестве аутотерапии это лучшее из наличного. Вот в каком смысле я сам понимаю "Исповедь трудоголика" и соответствующий стишок. Да и в первом, вами упомянутом, декларация "Жизнь выше литературы" имела характер скорее иронический, что и подтверждается финалом.
- Подобно фольклорному жизнелюбцу, который, деликатно говоря, оприходует все, что шевелится, пьет все, что горит, вы публикуетесь во всем, что издается, появляетесь и звучите во всем, что транслируется. Ваше тотальное присутствие на книжных прилавках, на страницах бесчисленных газет и журналов, на интернет-сайтах, в радиоэфире, а до последнего времени и на телеэкранах у кого-то вызывает восхищение (у меня, например; говорю это искренне, без всякой иронии), а кого-то приводит в жуткое раздражение. Вам не хочется провести ревизию собственных ежедневных занятий, от каких-то из них отказаться, а на каких-то (скажем, на сочинении романов или стихов) сосредоточиться?
- Когда мне было 15, руководитель нашей родной передачи "Ровесники", в совет которой я входил, Лилиана Сигизмундовна Комарова (дай Бог ей здоровья, мы с ней сейчас пытаемся "Ровесников" возродить на одном FM) сказала мне вещь весьма точную: "Имей в виду, ты человек приметный, а потому тебе будут припоминать все, что другим сойдет с рук". Я не знаю, в чем выражается эта приметность, но, видимо, я действительно создаю впечатление некоего избытка, о чем тоже уже писал. Что касается многообразия занятий - это всего лишь диверсификация, неизбежная вещь. Нельзя валить в одну кучу все, что приходит в голову, и выкладывать это в роман, стихи, статью... То, что хорошо для статьи, нужно печатать в газете, освобождая стихи от избытка публицистики. То, что хорошо для прозы, надо приберегать для романа и не впихивать в очерк. Наконец, мысли, слишком нетривиальные или вызывающие для литературоведческой статьи, стоит приберечь для сложного школьного класса (например, моего любимого одиннадцатого) и неспешно обсудить с тамошним хулиганьем, а уж только после этого осторожно публиковать. А если уж совсем честно, Валера, что еще делать-то? Чем заниматься, кроме работы? Аркадий Стругацкий на вопрос, пишет ли он сейчас что-нибудь, пожал плечами: "Конечно! Не могу же я пить 24 часа в сутки!"
- Обойдемся без пошлой житейской сентенции "лишних денег не бывает". И все-таки... Вы достигли того положения, когда, мне кажется, могли бы вполне безбедно существовать на книжные гонорары (ныне мало кто из писателей имеет такую возможность) и не обременять себя журналистской поденщиной. Но вы с утра пишете две-три колонки, потом едете брать у кого-нибудь интервью, а ближе к ночи успеваете разразиться рецензией на новый фильм. Зачем вам все это?
- Ну уж о гонорарах-то за книжки вы, Валера, будучи коллегой, могли бы и не спрашивать. "Максимыч, хоть ты бы не подкалывал", как говорил Гитлер Штирлицу в апреле сорок пятого... Роман пишется два года - меньше у меня не бывает, даже если роман небольшой. Его надо как-то прожить. "ЖД" я придумывал 20 лет, писал 5, но это скорее исключение. "Окуджава" написан за четыре года, "Пастернак" - за два (год писал, год правил). Новый роман, который сейчас заканчиваю, хоть и невелик, а занял все три - одной масонской литературы сколько перечитано. Гонорар за книгу, в зависимости от жанра и издательства, колеблется от двух до пяти тысяч долларов (за стихи - того меньше, тут гонорар чаще всего выдают экземплярами). Кризис сбил расценки, но и до кризиса литературные гонорары, прямо скажем, оставляли желать. Я ведь не ... (подставьте любую культовую фамилию из детективщиков или фантастов). На литературные заработки сегодня, думаю, могут прожить 20-30 писателей, все мы их знаем, но и они работают в беспрецедентно жестких условиях - вынь да положь такое-то количество книг в год. Я печатаюсь главным образом в "Прозаике", в небольшом издательстве, где сам же и работаю иногда (рекомендую авторов, редактирую книжки). Кабальных договоров нет, пишу, что хочу и когда хочу, получаю соответственно. Главный источник моих заработков - газета, и я надеюсь, что так будет впредь.
- Вы долго занимаетесь правкой своих текстов? У вас есть черновики? Вы испытываете знакомое большинству профессиональных литераторов здоровое отвращение к чистому листу бумаги?
- Тут нужны коррективы, ибо чистый лист давно стал фикцией. Это, вероятно, единственная перемена, которую компьютер внес в технологию и психологию творчества. В остальном-то все как было, но укола совести от того, что портишь хорошую бумагу, больше нет. Пиксель, буковки на мониторе - другое дело, их и стереть проще. Ни паники перед чистым монитором, ни отвращения к "клаве" я ни у кого из литераторов не замечал. Видимо, прав был Леонид Леонов: непосредственный контакт руки и написанного слова действует сильней, чем бывает при посредничестве печатной машинки. Поэтому он предпочитал писать карандашом, а то и графитовым стержнем. Но поскольку я печатаю на машинке с 12 лет, мне давно уже проще "думать пальцами": иногда рука сама подстегивает мысль, разгоняет ее до нужного ускорения. Есть люди с артикуляционным мышлением, им лучшие мысли приходят в процессе говорения (Луначарский, скажем). А я принадлежу к тем, кто именно в процессе письма начинает понимать, что, собственно, хотелось сказать. Начало - стадию разгона - можно потом выбросить. Со стихами все иначе: их я сначала в общих чертах придумываю, потом записываю. Что до черновиков - какие сейчас черновики? Компьютер, слава Богу, спас нас от этого, а то еще кому-нибудь на глаза попались бы...
- Вам все равно, что о вас говорят?
- Нет, конечно. Кому это может быть все равно? Святому, и то сомневаюсь. Иное дело, что я иногда хорошо понимаю, почему говорят: этому мешаю, этого обидел, этот обижен без моего участия, от рождения... Но мнения людей, искренне ко мне расположенных, либо нейтральных, либо хорошо разбирающихся в предмете, мне интересны всегда. Впрочем, если меня активно и предсказуемо ругают люди, которых я почему-либо не люблю (чаще всего у такой неприязни не личные, а самые что ни на есть литературные мотивы), - это мне приятно вдвойне, потому что, значит, я попадаю в цель. Мне вообще кажется, что нелюбовь противных - гораздо более надежный критерий успеха, чем любовь симпатичных.
- Вы боитесь потерять лицо? И что это значит для вас - потерять лицо?
- Опять же - кто не боится? Меня в этом смысле укрепляет и вдохновляет опыт Леонида Филатова, рассказывавшего о своих ощущениях во время болезни: он ведь, как вы знаете, в 1993-1996 годах тяжело болел.Вот был пример полной победы человека над болезнью: какие гениальные, фантастически смешные вещи он писал в последние лет пять! И вот он рассказывал: когда было совсем невмоготу, он сам себе говорил предельно жесткие слова. "Что ж ты так? Всю жизнь выё...ся - и оказался жидковат? Столько форсил - а помереть не сумел?!". Хотя и здесь - насчет "потерять лицо" - я не был бы столь категоричен, то есть стараюсь не судить других. "Спрашивать надо не с тех, кто сломался, а с тех, кто ломал", - говорила Надежда Мандельштам, а Искандер добавлял: "Кто не сломался - тех плохо ломали". Жестко, но и очень милосердно сказано. Человека надо судить все-таки не по тому, как он вел себя под пыткой, а по другим критериям.
- Как вы считаете, прав Пастернак: быть знаменитым некрасиво?
- Пастернак прав, потому что выбрал слово с не самыми радужными коннотациями. "Знаменитость" в русском языке звучит неодобрительно, с оттенком иронии. Он имел в виду, мне кажется, что грех заботиться о славе. Еще точней перефразировал Валерий Попов: "Позорно, ничего не знача, быть ПРЫТЧЕЙ". А в известности ничего дурного нет: человек должен быть на виду, чтобы люди видели - исполняет он сам собственные уроки или нет? Достоин написанного или нет? Образ автора - такое же творчество, как литература. Надо соответствовать.
- Три года назад вы напечатали в "Мулен Руж" статью "Йеху Москвы" - о манерах и стиле общения известной радиостанции со своей аудиторией. Я подписался бы в этой статье под каждым словом. Но написать такую статью - нет, не рискнул бы. И не только потому, что "есть люди, с которыми опасно конфликтовать". Меня бы еще остерегли такие соображения: не трогай "своих", не наезжай на "социально близких". Или, бывает, тебя наставляют: "Не забывай, что он гоним" (у вас в "Окуджаве" есть эта фраза). Вы легко пренебрегаете подобными приличиями, когда хочется высказаться прямо и начистоту? Вы никогда не говорите себе: "Да черт с ней, с истиной, Платон мне друг, и точка!"?
- Знаете, как-то так получилось, что у меня нет друзей, с которыми я бы расходился по принципиальным вопросам. Почему так вышло - не знаю, но выбор между Платоном и истиной - наверное, мучительный, если серьезно к нему подходить, - ни разу меня не волновал. "Эхо Москвы" я никак не могу назвать близкой мне радиостанцией. Там ко мне многие относятся гораздо более непримиримо, чем в почвенническом стане. А кто мне "социально близок", с какой силой я вообще могу себя отождествить - даже не знаю. "На Россию - одна моя мама, только что она может одна?".
- Кто ваш читатель? Тот ли, кто ищет ответы на последние вопросы?
- Вот он скорее всего и есть моя партия - люди, которым надоели прежние искусственные противопоставления и разделения. Люди, которым присущ более общий и неидеологический взгляд на российские и мировые дела. Позднесоветская интеллигенция и ее дети. Этих читателей немного, но достаточно, чтобы сохранить и умножить то лучшее, что было в СССР. Да и вообще в России.
- Почему в России перестал существовать тот тип писателя, который именовался властителем дум. Такие писатели перевелись? Или общество перестало нуждаться в нравственных поводырях, духовных наставниках?
- Почему же, они существуют. Огромно влияние фантастов - не для всех, конечно, а для тех, кто читает фантастику, но это миллионы. Очень прислушиваются к Веллеру, мне недавно один такой читатель всю его жизнь рассказал, как он ходил по Сибири, клал дома, а сам все расспрашивал про жизнь народную, чисто Ленин. Когда я вечером того же дня рассказал это Веллеру, он не верил и переспрашивал. "Я клал дома? Набок?!" (Заметьте, в его жизни был период, когда он в Таллине клал камины, но только себе и друзьям, бесплатно, в порядке хобби; народное сознание все трансформирует, как хочет). Потом, это на местах видней: в Волгограде культовая фигура - Лукин, в Красноярске был Астафьев... А БГ что, не культовый персонаж? Не властитель дум? А ведь он прежде всего большой поэт. Если говорить о моем поколении - я знаю множество людей, которые напряженно прислушиваются ко всему, что говорит Алексей Иванов. Кстати, я принадлежу к числу этих людей, и "Царь" по его сценарию убедил меня, что Иванов остается писателем исключительного ума и силы.
- Постмодернизм в литературе исчерпал себя. Когда и при каких условиях русская словесность сможет вернуться к своему вековому предназначению - служить исправлению нравов, быть проповедником высоких человеческих идеалов и т.п.?
- Никакого постмодернизма никогда не было, по крайней мере в России. Вы это знаете лучше меня. В период работы над "Макаровым" Залотуха и Хотиненко обо всем, что было им непонятно или смешно, говорили: "Ну, это постмодернизьм!". Русская литература занимается не исправлением нравов и не проповедью. Она - русская церковь, только и всего, такая наша национальная религия. А церковь большую часть времени не исправляет нравы и не проповедует - она свидетельствует о Боге на земле. Этим и занимается русская литература, и пока у нее неплохо получается.
За биографический роман "Борис Пастернак", изданный в серии ЖЗЛ, Дмитрий Быков получил национальную премию "Большая книга". В нынешнем году в этой же серии вышла другая его работа - "Булат Окуджава". "После Пастернака у меня было много вариантов: Твардовский, который меня занимает давно, Маяковский в связи с Пастернаком, - рассказывает автор. - Но потом мне показалось, что Окуджава - наиболее спорная сегодня фигура. Его статус гения, несомненный для одних, другим непонятен. Кто-то спрашивает, можно ли вообще называть его поэтом. Для меня это удивительно. И потом, Окуджава - фигура, как ни странно, довольно прозрачная. Очень мало личных ярких свойств, а те, которые есть, глубоко спрятаны. Этот человек не перетягивает внимание на себя, он много дает для понимания эпохи, сквозь него видно время. Мне хотелось об этой эпохе поговорить. Окуджава дает такую возможность".