Третьяковка представляет картины Ладо Гудиашвили

В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась выставка "Ладо Гудиашвили. Парижские годы". Из 60 картин, акварелей, графических листов, созданных художником в первой половине 1920-х годов в Париже, бoльшую часть зрители могут увидеть впервые. В коллекции ГТГ есть только шесть рисунков Гудиашвили. Остальные работы - из коллекции Иветы и Тамаза Манашеровых, которые в течение 12 лет искали и покупали произведения раннего Гудиашвили у коллекционеров Франции и Америки.

Ладо Гудиашвили был культовой фигурой советской интеллигенции со времен оттепели. В конце ХХ столетия он был живым посланником Серебряного века, русских футуристов и художников парижской школы. В 1917-1918 годах он вместе с Ильей Зданевичем и Алексеем Крученых входил в знаменитый "Синдикат футуристов". В 1919-м он создавал настенную роспись кафе поэтов "Химериони" вместе с Сергеем Судейкиным, которого привели в Тифлис дороги Гражданской войны. Пять лет спустя, в 1924-м, Гудиашвили с ним же, а также с Александром и Николаем Бенуа, Василием Шухаевым будет уже в Париже оформлять оперу Верди "Травести" во время турне Большой итальянской оперы. Неудивительно, что в его работах искали и находили утонченность художников "Мира искусства", музыкальность ритма и образность плеяды грузинских поэтов ХХ века. Достаточно увидеть графические листы Ладо Гудиашвили, населенные красавицами, похожими на ланей, юношей-охотников, словно сошедших со сцены Дягилевских балетов, чтобы ощутить глубинное родство его работ с поисками мирискусников и символистов.

Но интересно, что парижские критики отмечают отнюдь не сходство с европейскими художниками, а подчеркивают этнический элемент в его искусстве. Морис Рейналь, который в 1925-м напишет первую монографию о Ладо Гудиашвили, много способствовавшую его международной известности, заметит, что "заслуга Гудиашвили - именно в сохранении национального чувства в полной неприкосновенности, несмотря на художественные соблазны Парижа". Нельзя не заметить, что успех парижского дебюта художника на Осеннем салоне 1920 года связан именно с национальной темой. Среди картин, показанных там, были "Кутеж в саду "Эдеми", "Тост на рассвете", "Кутеж кинто с женщиной". Парижан можно понять. В то время как европейцы вынуждены в поисках истоков искусства, примитива, народного искусства отправляться за тридевять земель - то на Таити, то за африканскими масками, то вдохновляться старинной японской гравюрой, молодой грузинский художник обнаруживает сокровища у себя дома. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что пластика его персонажей, их эпическая мощь берут начало в старинных фресках.

Футуризм футуризмом, но в 1917 году 20-летний Гудиашвили участвовал в археологической экспедиции, изучавшей храмы и монастыри южных провинций Грузии. Зарисовки и копии фресок он показывал в 1919-м на выставке древнегрузинских церковных фресок. Давняя та работа, как ни странно, во многом определила стилистику и манеру художника на всю жизнь. Она объясняет, откуда у дев на его листах такая монументальная пластика, откуда плавный музыкальный ритм его композиций, откуда скульптурная лепка портретов героев. С другой стороны, его герои сохраняют то единство с природой, которое отличает архаику. Разумеется, Гудиашвили стилизует эпические мотивы. Тем не менее его девушки и лани выглядят неразрывными. Перед нами не метафора, но словно начало и конец древней метаморфозы.

Наконец, нельзя забывать, что далекая Грузия была для Европы неведомой страной на Востоке. Удивительно, но даже Судейкин, говоря о Гудиашвили, подчеркивает восточный колорит его работ: "Все, что делает этот художник, наполнено той эмоциональной мощью, что не хватает Западу". В отличие от русских эмигрантов Ладо Гудиашвили приехал во Францию в 1920 году не беженцем - стипендиатом Общества грузинских художников. За пять лет в Париже он успел приобрести международную известность, провести две персональных выставки, жениться, познакомиться с Модильяни и Пикассо, подружиться с Дереном, Леже, Гончаровой и Ларионовым… Но самое главное - он понял, что не сможет жить без родины. В 1925 году он возвращается "в бело-розовый Тифлис". Но это уже история для другой выставки.