В издательстве "Время" выходит трилогия американского профессора Сергея Хрущева о человеке, который развенчал культ Сталина и отправил Гагарина в космос, остановил мир на пороге Карибского кризиса и передал Крым Украине. При Хрущеве из сталинских лагерей вернулись тысячи тысяч безвинно сосланных людей, началась великая реабилитация и вместе с тем - шествие к коммунизму семимильными шагами, за которыми, как в известном анекдоте, "скотина уже не поспевала". Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета Министров СССР, "дорогой Никита Сергеевич" и сам не заметил, как был тут же создан новый культ.
Какой была эпоха его реформаторства - громких побед и великих просчетов? Что значат в истории нашего государства одиннадцать хрущевских лет? Как сегодня воспринимаются его знаменитые разговоры-окрики с интеллигенцией? Почему его попытки модернизировать советскую экономику и возвести в королевы полей кукурузу обернулись хлебными бунтами? Как жилось на пенсии самому знаменитому пенсионеру СССР?
Российскому читателю знакомы две предыдущие книги Сергея Хрущева "Пенсионер союзного значения" и "Рождение сверхдержавы". Сейчас впервые выходит третья его книга "Реформатор", из которой мы сегодня (с согласия автора и издательства) предлагаем отрывок читателям "РГ".
Сын, даже если он и профессиональный историк, не может быть прокурором своему отцу. Он скорее всего адвокат. Мемуары специалисты не приравнивают к научным трудам, но все-таки без личностного восприятия эпохи не может быть объективной и праведной истории.
Ирония судьбы - сын человека, который боролся с американским империализмом, стал американским гражданином и судит уже с другого берега о стране, эпохе и об отце...
Тем ценнее этот взгляд и этот труд.
Ядвига Юферова
Тринадцатого октября 1964 года, во второй половине дня, где-то ближе к четырем часам, турбовинтовой Ил-18 подрулил к правительственному павильону московского аэропорта Внуково-2. Стояло бабье лето, светило и еще пригревало не по-осеннему теплое солнце, легкий ветерок ласково перебирал поредевшие желто-зеленые листочки вплотную подступивших к летному полю березок и осин.
К самолету подкатили трап, в дверях появился отец, Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР Никита Сергеевич Хрущев, за ним следовал Анастас Иванович Микоян, друг и соратник отца, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, далее потянулись помощники, охранники и среди них я, автор этих строк.
У трапа прибывших встречали всего двое: Владимир Ефимович Семичастный, председатель КГБ СССР (активный участник заговора против отца), и секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Порфирьевич Георгадзе. Семичастному вменялось без происшествий доставить отца и Микояна в Кремль.
...Судилище, изменившее навечно судьбу великой страны, началось.
Постепенно смелея, Брежнев начал вываливать одно за другим припасенные заранее обвинения: зачем разделили обкомы на промышленные и сельские?
В чем смысл перехода от пятилетнего планирования к восьмилетнему? Почему отец рассылает так много записок членам Президиума? В заключение он обвинил отца в некорректном обращении с товарищами по работе и замолк.
Отец встрепенулся, поднял голову, оглядел присутствующих и как бы через силу произнес: "Я вас всех считал и считаю друзьями-единомышленниками и сожалею, что порой допускал раздражительность". Отец не собирался бороться.
Следующим выступал Первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест, в заговоре он принимал активнейшее участие, но его держали на вторых ролях.
Впоследствии в своих воспоминаниях Шелест с большим сочувствием напишет об отце, но в тот октябрьский день он - "ястреб", обвинения отцу сыплет как из рога изобилия: "В 1957 году обещали догнать США по производству мяса, молока и масла на душу населения и не догнали. Говорили о решении жилищной проблемы и не решили. Обещали в 1962 году повысить зарплату малоимущим и не повысили. Из прав и ответственности республик оставили им только ответственность".
За Шелестом слово взял Геннадий Иванович Воронов, Председатель Совмина РСФСР.
С Вороновым отец познакомился в Чите осенью 1954 года, когда, возвращаясь из поездки в Пекин, он по пути останавливался во всех крупных городах дотоле неведомой ему Сибири. Воронов понравился отцу обстоятельностью, деловой хваткой. С отцом всегда держался ровно, свое мнение отстаивал до конца, не лебезил, от хвалебных речей воздерживался.
В августе 1964 года, пока Хрущев инспектировал уборку урожая на целине, на охоте в Завидово Брежнев уговаривал его целую ночь, демонстрировал списки членов ЦК, с "галочками" рядом с фамилиями уже склонившихся на его сторону. В конце концов Воронов согласился.
Воронов, как и все выступавшие до него, сетовал на отсутствие коллективного руководства, обижался, что за последние три с половиной года не смог ни разу высказать отцу своего мнения. (Не знаю, как в рабочее время, но по выходным, в охотничий сезон, и летний и зимний, Геннадий Иванович неизменно наезжал в Завидово, и говорили они там с отцом обо всем.) Обвинил Воронов отца и в возникновении культа его личности.
Следующим выступил Александр Николаевич Шелепин, протеже отца, молодой и амбициозный, "железный Шурик", как его называли близкие.
- Материал по периоду коллективизации собирал! - Шелепин едва не сорвался на крик. - Сказал, что Октябрьскую революцию бабы совершили!
Разделение обкомов, профессионализацию управления экономикой Шелепин назвал не просто ошибкой, а теоретической ошибкой.
Не нравилась Шелепину и внешняя политика отца: "С империалистами мы должны быть строже, - поучал он, - лозунг: "Если СССР и США договорятся - все будет в порядке" - неправилен. Позиция в отношении Китая - правильная, но проводить линию надо гибче".
Председатель ВЦСПС Виктор Васильевич Гришин постарался подсластить пилюлю. Он работал с отцом еще со времени его возвращения в Москву в 1949 году.
Гришина мучила совесть, но и пойти против остальных он не посмел. В заговоре против отца примыкал к группировке Брежнева - Подгорного, по его прикидкам более перспективной, чем шелепинская.
- Среди сидящих здесь у вас есть настоящие друзья, - начал Гришин. Брежнев встрепенулся, и докладчик тут же "выправился": - И мы должны сказать прямо, так как ведется дело, дальше продолжаться не может. (Брежнев облегченно вздохнул.) Он стремился к лучшему и многое сделал, но товарищи правильно говорили, все успехи как будто исходят от Хрущева.
Вначале Гришин не решил, как величать отца, по фамилии или имени и отчеству, но, наконец, выстроил дистанцию и назвал по фамилии.
- Есть личные отрицательные качества, - записывал Малин, - нежелание считаться с коллективом, диктаторство. Нет коллективного руководства... Интереса к профсоюзам не проявлял...
После выступления Гришина решили прерваться до завтра, время уже позднее, а по такому вопросу обязаны высказаться все.
По возвращении домой отец долго гулял один по узкой асфальтированной дорожке, проложенной вдоль высокого забора, окружавшего правительственную резиденцию по Воробьевскому шоссе, 40. Чем-то эта "прогулка" напоминала кружение волка по периметру клетки в зоопарке, круг за кругом, круг за кругом. Вернувшись наконец в дом, отец поднял трубку "кремлевки" и набрал номер резиденции Микояна. Он жил неподалеку, через два дома.
- Анастас, скажи им, что я бороться не стану, пусть поступают, как знают, я подчинюсь любому решению, - произнес отец одним духом, потом помолчал немного и закончил. - С теми, со сталинистами (отец имел в виду Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова), мы разошлись по принципиальным позициям, а эти... - отец не нашел подходящего слова.
- Ты правильно поступаешь, Никита, - неуверенно-осторожно, подбирая слова, начал Анастас Иванович. Оба они не сомневались: Семичастный их сейчас слушает в оба уха. - Но я думаю, ты еще поработаешь, отыщется какой-то компромисс. Ведь столько вместе...
Отец не стал дальше слушать и положил трубку. Через несколько минут Семичастный позвонил Брежневу и доложил о решении отца сдаться без боя.
На следующий день, 14 октября, первым выпало говорить заместителю Председателя Совета Министров СССР Дмитрию Степановичу Полянскому. Я уже упоминал его. Шустрого, 32-летнего крымского агронома-организатора, секретаря Крымского обкома отец заприметил еще в конце сороковых и с тех пор направлял его карьеру. Сегодня Полянский с отцом не церемонился, в отличие от Гришина о старой дружбе не вспоминал.
"Линия съездов правильная, - читаем мы в записи Малина, - другое дело осуществление ее товарищем Хрущевым. Наше заседание - историческое... Другим Хрущев стал, в последнее время захотел возвыситься над партией. Сталина поносит до неприличия. В сельском хозяйстве в первые годы шло хорошо, затем застой и разочарование... 78 миллиардов рублей не хватило (в Совмине Полянский - заместитель отца - курировал сельское хозяйство, и поиск этих недостающих 78 миллиардов рублей относился к его компетенции), руководство через записки. Лысенко - Аракчеев в науке. О ценах - глупость высказывали. Вы десять академиков Тимирязевки не принимаете два года, а капиталистов с ходу принимаете..."
Особенно досталось от бывшего крымского агронома ни в чем не повинной гидропонике, недавно пришедшему с Запада и активно пропагандируемому отцом способу выращивания тепличных овощей не в деревянных, сбитых ржавыми гвоздями ящиках с землей, а в пластиковых лотках на гравии, пропитанном насыщенными удобрениями растворами. Расчеты показывали, что новая технология экономичнее, с ее помощью наконец-то удастся наладить круглогодичную поставку свежих овощей и зелени к столу горожан.
- Он и этим намеревался заставить нас заниматься! - искренне возмущался Полянский.
Конечно, гидропоника сама по себе мало интересовала оратора, но отныне все, что шло от отца, предавалось анафеме.
- Тяжелый вы человек, уйти вам со всех постов в отставку, вы же не сдадитесь просто. - Полянский не знал о подслушанном Семичастным разговоре отца с Микояном.
Не успел Полянский закончить, как вмешался Шелепин: "Товарищ Микоян ведет себя неправильно, послушайте, что он говорит!"
Анастас Иванович справедливо заслужил репутацию крайне изворотливого политика и при этом ухитрялся всегда сохранять собственное суждение и при Сталине, и при Хрущеве. И сейчас он считал, что "критика отцу пойдет на пользу, следует разделить посты главы партии и правительства, на последний - назначить Косыгина, Хрущева следует разгрузить, и он должен оставаться у руководства партией". Микоян не мог не понимать, что он не просто в меньшинстве, а в одиночестве, что этого выступления ему не простят, но решил на старости лет не кривить душой. Микояну и не простили, в следующем году, по достижении семидесятилетия, его отправят в отставку.
...Косыгин говорил еще долго. Так долго, что Брежнев многозначительно постучал по циферблату часов у себя на запястье.
- Созвать Пленум,- заторопился Косыгин. - Разделить посты главы партии и главы правительства (он уже знал, что последний предназначается ему), ввести официальный пост второго секретаря ЦК КПСС. (Он предназначался Николаю Подгорному.) Вас (то есть отца) освободить от всех постов.
После Косыгина пришла очередь говорить Николаю Викторовичу Подгорному, секретарю ЦК. Николай Викторович Подгорный - один из инициаторов заговора против отца. В тандеме с Брежневым играл роль ведущего, пропустил Леонида Ильича вперед только в силу более высокого положения в сложившейся партийно-государственной иерархии. Отношение к отцу было подобострастное, я бы сказал, грубовато-подхалимское. Последние месяцы Подгорный "висел на волоске", отец считал его приглашение в Москву и возвышение своей ошибкой, Подгорный показал себя никудышным администратором, человеком туповатым, но с непомерными амбициями. Отец в Подгорном разочаровался и подумывал, как бы от него без скандала избавиться. Предстоящий ноябрьский Пленум наверняка завершил бы его карьеру. Подгорный, мастер интриги, это чувствовал, что и толкнуло его к превентивным действиям. Не будучи уверенным в своих возможностях в Москве, он вовлек в заговор Брежнева. Говорил Подгорный зло, безапелляционно, не стесняясь в выражениях. Приведу только некоторые из его пассажей: "Согласен с выступлениями всех, кроме Микояна. Колоссальные ошибки в реорганизации. Ссылки на Сталина - ни к чему, сам все хуже делает. О разделении обкомов - глупость. Во взаимоотношениях с социалистическими странами разброд, и по вашей вине. С Хрущевым невозможно разговаривать. Разделить посты. Решить на Пленуме. Как отразится отставка Хрущева на международном и внутреннем положении? Отразится, но ничего не случится".
В этот момент дверь зала заседаний Президиума ЦК приоткрылась, в нее просунулась голова секретаря Брежнева, затем он, почему-то на цыпочках, подбежал к Брежневу и зашептал ему в ухо. Брежнев показал рукой Подгорному: достаточно, садись. Николай Викторович недовольно опустился на стул - не успели еще от одного избавиться, а уже другой ручкой помахивает.
Секретарь Брежнева так бесцеремонно нарушил правила (во время заседания Президиума ЦК в зал разрешалось входить только по вызову), потому что ему уже в который раз звонил Семичастный и умолял, требовал вытащить Брежнева к телефону. Леонид Ильич объявил перерыв на несколько минут и вышел из зала заседаний.
- Что случилось? - нервно схватив телефонную трубку, спросил Брежнев.
Ответ Семичастного сводился к следующему: ему поручили собрать членов Президиума ЦК, не всех, а только тех, с кем о смене власти в Кремле заранее условились или на кого заговорщики, по их мнению, могли рассчитывать. Со вчерашнего дня все эти люди слонялись по кремлевским коридорам, обменивались слухами, гадали, что же происходит там, в Президиуме ЦК, и донимали Семичастного вопросами, когда же их наконец соберут в Свердловском зале и обо всем оповестят. К полудню 14 октября многие начали роптать, а особо строптивые грозить, что начнут заседание Пленума ЦК сами, без Президиума. В конце концов, по Уставу именно Пленум выбирает Президиум, а не наоборот. Произносились такие слова как бы в шутку, с ухмылкой, но они не на шутку испугали Семичастного.
Во времена перемен любая шутка, да еще такая, опасна. Сегодня заговорщики на самом верху интригуют против Хрущева, так почему членам ЦК не поступить так же, не взять власть в свои руки, не ограничиться смещением отца, а переизбрать Президиум целиком? Вот Семичастный и решился поторопить Леонида Ильича. Он то ли попросил, то ли потребовал закругляться и, пока не поздно, перенести действо на заседание Пленума, его нужно провести сегодня же, завершить "операцию" до вечера.
- Вторую ночь я не выдержу, - заявил Семичастный Брежневу.
- Еще не все выступили, а надо, чтобы все до одного прилюдно повязали себя, - настаивал Брежнев.
Леонид Ильич не решался сказать ни да, ни нет. Внутренне он страшился Пленума, но, когда Семичастный пригрозил, что в случае промедления он снимает с себя ответственность и более ни за что не ручается, Брежнев сдался...
Отец все это время сидел понурившись. Теперь пришла его пора говорить. Говорить в последний раз.
- С вами бороться не могу, - начал отец, голос его звучал глухо. - Вместе мы одолели антипартийную группу, мы - единомышленники. - Отец замолчал, подыскивая нужные слова.
- Вашу честность ценю, - заговорил он снова.
- В разные периоды времени я по-разному относился к здесь присутствующим, но всегда ценил вас. У товарища Полянского и у товарища Воронова за грубость прошу прощения. Не со зла это. Главная моя ошибка, что в 1958 году я пошел на поводу у вас и согласился совместить посты Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР, слабость проявил, не оказал сопротивления.
Грубость по адресу Сахарова признаю, Келдыша - тоже. Зерно и кукуруза, Производственные управления, разделение или не разделение обкомов. Придется вам теперь всем этим заниматься.
Дальше отец говорил о своей позиции в международных вопросах: о Кубинском кризисе, о Берлине, о социалистическом лагере и закончил словами: "Все надо делать, чтобы трещины между нашими странами не возникло. Не прошу у вас милости, вопрос решен. Я еще вчера сказал (по телефону Микояну), что бороться не буду, ведь мы единомышленники. Зачем мне выискивать черные краски и мазать ими вас? - Отец снова замолчал, обида взяла верх, потом продолжил: - Правда, вы вот собрались вместе и мажете меня говном, а я и возразить не могу, - но он тут же спохватился и заговорил другим тоном, я бы сказал, приподнято: - Несмотря на все происходящее, я радуюсь: наконец-то партия настолько выросла, что стала способна контролировать любого своего члена, какое бы высокое положение он ни занимал. (Эти слова отец повторил и мне, когда заехал домой между заседанием Президиума и Пленумом ЦК, где предстояло его формальное отрешение от власти.) Я чувствовал последние годы, что не справлюсь со всем ворохом дел, - произнес отец в заключение, - но жизнь штука цепкая, все казалось еще годик, еще один, да и зазнался я, признаю. Обращаюсь к вам с просьбой об освобождении со всех постов, сами напишите заявление, я подпишу. Дальнейшую мою судьбу вам решать, как скажете, так я и поступлю, где скажете, там и стану жить. - Отец обвел всех присутствующих глазами, тяжело вздохнул: - За совместную работу спасибо, спасибо и за критику, хотя и запоздалую".
Он сел на стул, тут же, как по мановению волшебной палочки, перед ним легло аккуратно отпечатанное заявление об отставке: "...в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья". Отец внимательно прочитал короткий, всего в несколько строк текст, горько усмехнулся и вынул из кармана паркеровскую ручку. Сколько ею подписано документов, изменивших лик страны, международных соглашений, и вот последняя подпись. Отец снял колпачок, зачем-то внимательно оглядел чуть высовывавшийся наружу кончик золотого пера и расписался. В последнюю минуту рука предательски дрогнула, подпись получилась неуверенной, в чем-то стариковской.
Теперь оставалось последнее испытание - Пленум ЦК.
Перед заседанием Пленума победители решили пообедать, как обычно, здесь же, в Кремле. Отец завел эту привычку собираться вместе на обед в Кремле - и время эконономилось, и представлялась дополнительная, неформальная возможность обменяться мнениями. На сей раз отец в столовую не пошел, не о чем им теперь разговаривать.
Поехал домой, на Ленинские (ныне Воробьевы) горы.
Я ожидал его в резиденции на Ленинских горах, томился предчувствием неминуемого. Около двух часов дня позвонил дежурный по приемной отца в Кремле и передал, что Никита Сергеевич выехал. Я встретил машину у ворот. Отец сунул мне в руки свой черный портфель и не сказал, а выдохнул: "Все... В отставке..." Немного помолчав, добавил: "Не стал с ними обедать".
Начинался новый этап жизни. Что будет впереди - не знал никто. Ясно было одно - от нас ничего не зависит, остается только ждать.
- Я сам написал заявление с просьбой освободить меня по состоянию здоровья.
Теперь остается оформить решение Пленума. Сказал, что подчиняюсь дисциплине и выполню все решения, которые примет Центральный Комитет. Еще сказал, что жить буду, где мне укажут: в Москве или в другом месте, - предварил отец мои вопросы.
После обеда отец вышел погулять. Все было необычно и непривычно в этот день - эта прогулка в рабочее время и цель ее, вернее, бесцельность. Раньше отец гулял час вечером после работы, чтобы сбросить с себя усталость, накопившуюся за день, и, немного отдохнув, приняться за последнюю почту. Час этот был строго отмерен, ни больше ни меньше. В тот день бумаги - материалы к очередному заседанию Президиума ЦК, перевод доктрины министра обороны Роберта Макнамары, сводки ТАСС - остались в портфеле. Там им было суждено пролежать нераскрытыми и забытыми до самой смерти отца. Он больше никогда не заглядывал в свой портфель.
Мы шли молча. Рядом лениво трусил Арбат, немецкая овчарка, собака Лены - моей сестры. Раньше он относился к отцу равнодушно, не выказывал к нему особого внимания. Подойдет, бывало, вильнет хвостом и идет по своим делам. Сегодня же не отходил ни на шаг. С этого дня Арбат постоянно следовал за отцом.
- А кого назначили? - не выдержал я молчания.
- Первым секретарем будет Брежнев, а Косыгин - Председателем Совмина.
Косыгин - достойная кандидатура (привычка отца оценивать людей, примеряя их к тому или иному посту, по-прежнему брала свое), еще когда освобождали Булганина, я предлагал его на эту должность. Он хорошо знает народное хозяйство и справится с работой. Насчет Брежнева сказать труднее - характер у него пластилиновый, слишком он поддается чужому влиянию... Не знаю, хватит ли у него воли проводить правильную линию. Ну, меня это уже не касается, я теперь пенсионер, мое дело - сторона.