Поделиться
Фактически столицей объявлен не Эссен, а весь Рур - огромная постиндустриальная метрополия. И не случайно один из главных театральных проектов связывает шесть театров в шести разных городах, при этом связывает чем-то седьмым - театральной акцией с фирменным знаком Раумлабор-Берлин.
Покупая билет, зритель пускается в свою собственную одиссею, становясь гостем одной из рурских семей. Рур не станет для нас Итакой. Он станет той остановкой, которая нужна, чтобы сложился рассказ, зачем и куда держишь путь. Ну и, конечно, прозвучали чужие рассказы.
На карте нашего рурского маршрута гостящая меня семья расположила изящные бутербродики с флажками шести стран. На гораздо большем, чем карта, столе - деликатесы опять же из Австрии, Ирландии, Венгрии, Польши, Турции, и, конечно, самой Германии. Это потому что авторы из этих стран были приглашены внести свою лепту в сегодняшнюю "Одиссею". С утреннего стола я выбрала лосося. Выбрала, хоть он мало с чем сочетался из всего остального.
Думаю, что будь такая возможность, и из театрального меню каждый выбрал бы тоже что-то одно. Так и должно быть.
Театры Эссена, Оберхаузена, Бохума, Моерса.... Даже если вы никогда о них не слышали, поверьте, что там царит высокий профессиональный уровень. Зритель, идущий на "Одиссею" для того, чтобы узнать, что написали новые для него авторы, должен быть совершенно доволен. А также, не сомневаюсь, довольны и авторы.
Один автор, я знаю, не доволен. Это венгерский поэт Петер Надаш. Мало того, что он написал самую сложную из всех шести пьесу. Здесь сплошные метафоры и отсылки, здесь ремарки не просто разрослись - без всякого перехода вбирают в себя указания режиссеру, лирический голос автора и голоса хора... Надаш, наверняка был бы рад, если бы его разыграли в столь модной сейчас конвенции "сценического чтения". Но его "Песнь сирен" попала в Мюльхайм и "досталась" Роберто Чулли.
В пьесе Надаша появляются Нереиды, Персефона, Аид... Хор Матерей ассоциируется с Пенелопой, Цирцеей Калипсов, хор Сыновей - с Телемахом и его спутниками. Надаш, конечно, не раз намекает, что вся мифология - лишь параллельная действительность; все это лишь тени, блуждающие в ландшафте его души. Однако вряд ли предполагал, что тени могут вырваться наружу, заселить пространство обыденности. На пустой сцене Чулли разместил по стенам и колоннам игровые автоматы. Автоматы, которые вдруг начинают говорить своими заученными голосами - тем, кто проходит мимо. Конечно, зависит от того, кто проходит мимо. Ведь и темные речи оракулов ловили лишь те, кто имел вопрос.
Игровой зал - то место, где рядом могут оказаться мальчишки в трениках и дяди с деловых костюмах; солидный мидл-класс и маргиналы. Поначалу кажется, что перед нами лишь картина публичного одиночества. Ты смотришь в мигающие огоньки, и тебе уже не нужно искать того, кто бы был тобой поглощен также, как ты им. Не нужно отвечать на чужие взгляды, и не нужно никого искать взглядом своим. Но Чулли еще и дает ответ, кого эти всепоглощающие роботы этим мужчинам заменяют. Один за другим те взрываются монологами о матерях. О том, как их не достает, и как они достали...
У Надаша Матери обвиняют Сыновей, что тем продолжают сниться несбыточные сны Отца, возомнившего, что может соединить Персефону и Аида в одном лице. На сцене - лишь одна из героинь этого сна: одетая в белоснежный монашеский наряд Персефона (Кристин Зон), от чьей положенной меж ног руки тянется красный канат - за кулисы. Балаганного вида не то демон, не то палач - Аид (Руперт Зейдл) пару раз покажется натягивающим, скручивающим эту веревку. Кто готов прислушаться к пророчествам игрового автомата, да не убоится сюрреализма на грани китча. Все остальные мужчины и женщины в спектакле Чулли связаны кровавым канатом-каналом невидимо, но также прочно.
Невероятная сцена между Пенелопой и Телемахом (Петра фон Беек и Фабио Менендес), где нельзя понять, где кончается любовь сына и матери и начинается любовь между мужчиной и женщиной и где она возвращается... на круги своя. Нельзя и не нужно понимать. Где вообще нельзя понять, где кончается любовь и начинается убийство. И вновь - начинается любовь, и отменяет убийство как страшный сон. Это можно только увидеть. Истории всех Эдипов и Иокаст, всех Орестов и Клитемнестр никогда этого не запишут.
Как нельзя записать "песнь сирен". Название пьесы Надаша прозвучало у Чулли болезненной иронией. Не мужчины привязывают себя к мачте корабля, чтобы избежать женского искушения. Телемах и его спутники, свершив с "сиренами" метафизический пир, дают им прильнуть к своим телам. Но на губы, готовые к поцелую, кладутся черные клейкие ленты. Обращенная в прошлое созерцательность будет убита вместе с их носительницами. С них сорваны старосветские платья, их тела окровавлены, а кровь насилия мужчины смывают шлангами, делая вид, что речь идет не о жертвах, а об истеричках. Немой крик повисает в воздухе. Это и есть песнь сирен.
Да, едва родившись, детище венгерского поэта заговорило на другом языке: на котором в этом странном месте подназванием Театр ан дер Рур говорят уже - страшно подумать - тридцать лет. С тех пор как миланец и вечный странник Роберто Чулли основал здесь свою Итаку. И этот язык все также прекрасно-сложен, как когда-то.