Захар Прилепин не пишет простых книг. Не пишет он и о безгрешных людях, считая честность единственным способом познания и описания мира. Заканчивая работу над новой книгой, он говорит, что, хотя эти мрачные события произошли не с ним, они близки ему так, как если бы он их пережил сам. Мы побеседовали с Захаром Прилепиным о книгах, его отношении к читателям и к современной России.
Российская газета: Захар, в ваши книги входишь с первой фразы. Она задает ритм и - как мне представляется - температуру прозы. Однако на сайте романа "Санькя" все части сопровождаются специально подобранными звуковыми дорожками. Это вы их подбирали?
Захар Прилепин: Сайт романа "Санькя" был, скорей, забавой: хотелось попробовать "продвинуть" роман еще и вот таким способом - через сайт, где есть музыка, фотографии героев и прочие шутки. Музыкальные дорожки там разные: часть написана моими друзьями из группы Elefank, часть музыки пришла какими-то своими путями и на тот момент показалась созвучной мне. Но вообще для меня книга самодостаточна. Меня даже экранизации интересуют только в том свете, что, посмотрев фильм, больше людей купят книгу и узнают, как все было на самом деле.
РГ: Не могли бы вы немного рассказать о книге, над которой сейчас работаете?
Прилепин: Сегодня поставил точку последнюю. Сейчас буду перечитывать и переписывать. Это повесть, она будет называться "Черная обезьяна", о темных сторонах человеческой психики. Книжка начала писаться в состоянии некоторого душевного раздражения, потом раздражение прошло, а дописывать надо. Дописал в самом наилучшем состоянии духа, хотя описываются вещи там мрачные и тяжелые. Начало приснилось. Остальное придумалось по ходу повествования. Теперь я думаю, что так все и было, как придумалось. Просто не со мной, а с кем-то, мне очень близким и понятным.
РГ: Вы не раз говорили, что в ваших книгах не так много автобиографического, как может показаться. Но умирающая, опустевшая русская деревня из повести "Санькя" - это автобиографическое? В чем причины гибели русской деревни? И с чем могут быть связаны надежды на подъем?
Прилепин: Отчасти биографическая деревня, отчасти нет. Такие вещи сложно придумать - я их видел. Это не значит, что, бродя по моим книжкам, можно зайти и в ту деревню, где я провел детство. Не уверен. Моя деревня умерла вместе с приходом новых времен в начале 90-х годов. Когда появились эти прекрасные термины "рентабельно" и "нерентабельно". Деревня оказалась нерентабельной.
Я часто читаю, что деревня была убита в коллективизацию, что ее еще тогда не стало. Не знаю, быть может. Я не застал коллективизацию, я родился в 1975 году, в деревне, и вырос в деревне - и точно могу констатировать, что спустя 30 лет после коллективизации деревня еще была, я ее видел, я по ней ходил... Поля были засеяны, бродили стада коров, лошади были, фермы работали... Летали "кукурузники", поля удобряли - целая армия была этих "кукурузников" и в Рязанской области, где жили мы, и в соседних областях. Я их каждый день видел тогда. С тех пор ни разу не видел больше.
В нынешнюю деревню нужно вбахивать огромные деньги, в чем же еще может быть надежда на выздоровление. Там должно вводиться отличное жилье, и должны быть высоченные зарплаты. И сотни тысяч сбегут из городов туда.
Но нам же не нужна деревня - зачем она? Мясо и зерно мы закупаем за границей, это дешевле обходится. Так что никакого подъема при таком подходе ждать не приходится. Через 25 лет в деревнях останутся только дачники.
РГ: На что вы обращаете внимание, когда ездите по России? Какие чувства вызывает она у вас?
Прилепин: По России я езжу всегда с одной и той же фразой в голове: "Это Родина моя". Испытываю к своей земле самые теплые, такие немного стыдные даже, очень сентиментальные чувства. Ничего подобного за пределами моей страны не испытываю почему-то. Смотрю на что? Не знаю, на дома, на траву, на деревья. Реже на людей. Чаще на пространство вообще. У нас очень ровный пейзаж. Такой, как сердцебиение. Она очень похожая ведь, Россия - от Смоленска до Владивостока, - очень много похожего. Европа на куда меньших расстояниях отличается разительнее.
РГ: В чем может быть оправдание революций и гражданских войн? Нуждается ли Россия в историческом оправдании - или покаянии?
Прилепин: Думаю, что за время оглашенного самоистязания - с 86-го года по 96-й как минимум - мы перенесли достаточное количество покаяний. Больше не стоит. Мы продали и предали почти все свои национальные святыни, раздали земли, утопили ракеты, распилили подлодки, принесли огромные жертвы и человеческие, и географические, и душевные. Так что и нагрешили, и расплатились потом сполна.
Теперь в очереди на покаяние мы последние. Европа - вся, кроме Германии, Америка, да кто угодно - у всех есть за что покаяться. Земли у всех есть, подлодки, самолеты, чувство собственного достоинства. Пусть теперь они все это самозабвенно вытаптывают.
У революций и гражданских войн нет никаких оправданий. Как нет оправдания ни у рождения, ни у смерти. Потому что все это жизнь во всем ее ясном ужасе и во всей ее трагической божественной красоте.
Я, знаете, не самый большой сторонник той идеи, что нужно учиться на ошибках и не наступать на одни и те же грабли. Жизнь пройдет, пока мы тут будем дуть на воду и мусолить навязшие в зубах слова о великом благе эволюционного пути развития. Тем более если эволюция заключается только в том, что во время эволюции нет революции - этого как-то слишком мало для меня. Никакой особой эволюции вокруг нас я не вижу. Я вижу, что люди деградируют, а мир лежит во зле и в пошлости. Так что не будем зарекаться от революций, не будем.
РГ: Ваши книги опровергают миф о том, что русский язык не годится для того, чтобы писать о сексе. Вам удается делать это одновременно живо и целомудренно. Между тем мы имеем тонны схематической литературы "об отношениях", вместо бледной и вульгарной. Где, по вашему мнению, коренится пошлость?
Прилепин: Пошлость коренится в пошлом отношении к предмету. В двуличии, в скудоумии. У меня есть ощущение, что самое большое количество половых извращенцев таится в среде ханжей, которые борются "за нравственность", "чтоб не было мата" и за прочие сопутствующие вещи. Я думаю, что я нормальный человек: я люблю женщин и люблю свою конкретную любимую женщину, я могу позволить себе быть сентиментальным, я могу позволить себе быть патетичным, я могу позволить себе такую степень открытости, что кому-то она покажется неприличной. Мне все равно, что там кому кажется. Идите на себя посмотрите сначала.
РГ: Чего вы хотите от своих книг? Пушкин надеялся пробуждать лирой добрые чувства. А в другое время готов был не дорожить любовью народной. На что надеетесь вы?
Прилепин: А я как Пушкин: то одно хочу, то другое. Любовь народная, если таковая есть хоть в малой степени, мне дорога. Но если эта любовь будет мешать мне говорить то, что я чувствую, - придется признаться в том, что она дорога мне не настолько, чтоб смолчать. У меня нет никаких иных орудий для познания и описания мира, кроме моей честности. У меня, быть может, есть задание: прожить и прочувствовать жизнь в максимально возможной отпущенной мне полноте. И доложить об этом кому-то... Если ему интересно...
А какие чувства я пробуждаю лирой - добрые или нет, я не знаю. Наверное, иногда не самые добрые... Значит, так надо. Знаете, как говорят: я не доктор, я боль. Пошло такое о себе сказать, но что-то подобное я испытываю иногда. Может, только лучше "боль" на "радость" заменить. Смысл фразы тогда совсем потеряется, зато ко мне будет больше подходить.