Откровенно говоря, к Довлатову в Пушкинском заповеднике относятся... как бы это сказать - сдержанно. Если менее осторожно и напрямки - я бы не сказал, что его тут любят.
Нет, вообще писателя Довлатова здесь конечно же знают, произведения его читают и ценят высоко. Кроме "Заповедника", в котором он, как известно, про Пушкинские Горы и написал. В чем тут дело?
Думаю, что экскурсовод Довлатов своим "Заповедником" грубо нарушил неписанные корпоративные правила славного музейного коллектива: этот коллектив можно критиковать с любой степенью резкости - на вас, если и обидятся, то не сильно. Но смеяться над этим коллективом - нельзя, даже если вы Довлатов. Фактически Сергей Донатович оказался в безвыходном положении: со своим писательским даром, редким чувством стиля и необычайно острым чутьем на ложный пафос он попал в эту закрытую корпорацию милых и добрых людей, смысл деятельности которых как раз и состоял в пафосном отношении к Пушкину. Не написать об этом было выше его довлатовских сил. А когда написал - получилось смешно. Ну и что было делать?
Получилось, что он вывел за руку из заповедника через одному ему известную волшебную довлатовскую дверцу своих героев на всеобщее обозрение. И кое что в этом обозрении этим героям не понравилось. Разумеется, как и всегда бывает в таких случаях, герои предпочли пенять на автора. Что правильно.
Четыре дня назад, аккурат в день довлатовского семидесятилетия иду в Михайловском через поле в хвосте небольшой группки экскурсантов. Экскурсовод - эффектная брюнетка - говорит буквально следующее: "Конечно, Александр Сергеевич жил здесь полной жизнью. Но при этом сохранял духовную чистоту". Нет, думаю, как деликатно сказано - "полной жизнью". Да и "при этом" - тоже не слабо. Петр Вайль рассказывал, что когда Сергей Донатович в компании друзей слышал что-нибудь подобное, он отводил автора в сторонку и пристально спрашивал: "Ну вот зачем ты это сказал? Что ты имел в виду?". Впредь человек внимательнее следил за своей речью...
"Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
- Извините, могу я задать вопрос?
- Слушаю вас.
- Это дали?
- То есть?
- Я спрашиваю, это дали? - тиролец увлек меня к распахнутому окну.
- В каком смысле?
- В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так и скажите.
- Не понимаю.
Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:
- У меня была открытка... Я - филокартист...
- Кто?
- Филокартист. Собираю открытки... Филос - любовь, картос...
- Ясно.
- У меня есть цветная открытка "Псковские дали". И вот я оказался здесь. Мне хочется спросить - это дали?
- В общем-то дали, - говорю.
- Типично псковские?
- Не без этого".
Ваш покорный слуга оказался в этом месте и в это время не случайно. В деревне Березино, что не подалеку от Михайловского, группа читающих бизнесменов выкупила дом, в котором когда-то жил экскурсовод Довлатов. Дом, дышавший на ладан, укрепили, довели до состояния музейного экспоната, восстановив интерьер двух жилых комнат - довлатовской и хозяйской - и решили представить публике для посещений и воспоминаний о писателе.
"Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла - заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из "Огонька". Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола...
- Главное, - сказал я, - вход отдельный.
- Ход отдельный, - согласился Михал Иваныч, - только заколоченный.
- А, - говорю, - жаль.
- Эйн момент, - сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой".
В день юбилея Довлатова дом открыли для посетителей. Съехалась местная, псковская, московская и питерская публика. Говорили слова и здравицы, поднимали бокалы. Бизнесмены вели себя скромно, однако с достоинством. Ясно было, что из дома можно сделать некий литературный клуб, благо зияющие трещины в полу заделали, поставили три биотуалета во дворе, а развалюху-сортир убрали.
Кончилось действо забавно, вполне по-довлатовски. Перед собравшимися решил выступить начальник управления местного КГБ, естественно в отставке. Чекиста окружила пресса, возникли микрофоны, телекамера. Пафос выступления бойца невидимого фронта сводился к следующему: "Все, что Сергей написал - неправда. Но лично я на него за это не в обиде". Публика одобрительно загудела, создалось мимолетное ощущение социального мира.
"Как-то дождливым вечером мы с ним разговорились:
- Миша, ты любил свою жену?
- Кому?! Жену-то? Бабу, в смысле? Лизку, значит? - всполошился Михал Иваныч.
- Лизу. Елизавету Прохоровну.
- А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал...
- Что же тебя в ней привлекало?
Михал Иваныч надолго задумался.
- Спала аккуратно, - выговорил он, - тихо, как гусеница..."
Были, правда, высказаны на открытии дома и радикальные мнения. Ряд товарищей выступили с предложением разработать в заповеднике Довлатовский маршрут. Лично мне эта идея показалась чрезмерной. Ну, во-первых, заповедник все-таки Пушкинский. И разрабатывать в его недрах Довлатовские маршруты - значило бы поссорить окончательно почитателей Александра Сергеевича и Сергея Донатовича. Что было бы глупо. А во-вторых, Довлатовский маршрут замечательно ложится в контекст "Заповедника": незатухающий уголек ложного пафоса - это как раз по части его литературных персонажей.
Лично мне по нраву позиция директора заповедника Георгия Василевича. Он делает немало, чтобы Пушкин и Довлатов здесь не мешали друг другу, а помогали. Он уже давно открыл заповедник для талантливого, подлинного и интересного. Пусть каждый найдет здесь то, что лично ему дорого: русский пейзаж, живопись и фотографию, литературный текст и музыкальное произведение... Это Пушкинское пространство тем сильнее, чем оно более открыто таланту в любых его формах. Монастырский устав хорош для монастыря, но не для ландшафтного музея. Довлатов, разумеется, написал свою повесть не о Пушкинских Горах, а о стране, ставшей заповедником по отношению к остальному открытому миру. Заповедником со своими чудными и плохообъяснимыми правилами, мешающими жить нормальным людям.
Из того заповедника он уехал. А заповедник Пушкинский прекрасно усвоил довлатовский урок: чтобы быть жизнеспособным, надо стать открытым.
"Потоцкий украшал свои монологи фантастическими деталями. Разыгрывал в лицах сцену дуэли. Один раз даже упал на траву. Заканчивал экскурсию таинственным метафизическим измышлением:
"Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России скончался. А Дантес все еще жив, товарищи...".