О том, справедливо ли первенство столицы в этих юбилейных торжествах, как случилось, что сегодня петербуржцы чтят московских героев войны 1812 года, забывая "защитников Петрова града", и насколько живучи исторические стереотипы, сложившиеся вокруг событий тех лет, корреспонденту "Российской газеты" рассказал сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, доктор исторических наук Сергей Искюль.
Сергей Николаевич, Отечественная война 1812 года, как и многие исторические события, окутана всевозможными мифами. Насколько народные предания тех лет отличаются от официальной историографии? Какие события до сих пор вызывают споры в научных кругах?
Сергей Искюль: Вы правы, мифы и легенды, сложившиеся порою еще во время войны, даже сегодня дают о себе знать. Только в конце XIX - начале ХХ века, когда были изданы мемуары участников войны 1812 года и многие документы того времени, отечественной историографии удалось освободиться от ряда пропагандистских мифов, окончательно развенчав некоторых из них.
После 1917 года, а точнее в 30-е годы прошлого века, изучение истории войны 1812 года было возвращено в прежнее русло официального взгляда на события войны, а новый взгляд сложился в полном соответствии с указаниями, исходившими от "вождя и учителя всех трудящихся".
Для Сталина действия русских полководцев, в первую очередь Михаила Илларионовича Кутузова, соответствующим образом поданные и препарированные, во время и после войны с Германией исполняли роль оправдания собственных дипломатических и военных просчетов и ошибок. Этот взгляд, время от времени подновлявшийся, просуществовал почти до конца ХХ века, когда ситуация в русской историографии вновь изменилась и стал возможным критический анализ событий 1812 года.
Но, одно дело серьезная история, а другое - взгляд простого обывателя. Например, слуги в доме видного политика и члена Государственной думы Дмитрия Владимировича Набокова ненавидели гувернантку-швейцарку, преподававшую Набоковым-младшим французский. За что, спросите? За сожжение Москвы. Больше вам скажу. Многие, с кем я заговаривал о Московском пожаре, с полной уверенностью говорили о том, что город сожгли французы. В XXI веке, когда появилось множество научных исследований на эту тему, подобные заблуждения кажутся невероятными, но они по-прежнему существуют!
Но, что говорить о простом обывателе, в коем живы рецидивы псевдоисторической памяти? Легендарные представления и стереотипы отличаются необычайной живучестью и не только у тех, кто профессионально историей не занимается. Одна почтенная дама, историк, имеющая ученую степень, всерьез убеждала меня, что французы ставили в московских церквях лошадей с намерением унизить религиозное чувство православных людей. Даме было невдомёк, что французы делали это в редких случаях и исключительно потому, что в большинстве своем православные церкви второй столицы России в то время либо сгорели, либо в них не было церковной службы, как не было и духовенства, которое поголовно бежало при приближении французской армии к Москве. Французским же военным - кавалеристам и артиллеристам - приходилось ставить своих лошадей в сохранившиеся здания, в том числе и церкви, просто потому, что все деревянные конюшни по время пожара сгорели.
Имело ли место намеренное унижение религиозного чувства? В качестве ответа приведу исторический факт. Одна из весьма и весьма немногих церквей, возобновивших ежедневную службу в послепожарной Москве, была церковь Св.Евпла на Мясницкой улице. Священником, служившим там, был протоиерей Михаил (Гратинский), по словам которого, никаких препятствий к открытию церкви у французских военных властей он не встретил. Более того, ему были даны гренадеры, которые охраняли церковь от злоумышленников. Более того, пока в Москве были французы, в церкви беспрепятственно провозглашалось многолетие Александру I и всей императорской фамилии. Вот вам и "намеренное унижение".
А что касается неутихающих исторических споров по поводу Отечественной войны 1812 года, то главным образом их вызывают военные вопросы. Например, насколько далек был Кутузов от поля сражения при Бородине, а значит, насколько своевременно мог он вмешиваться в боевые действия.
Известно донесение фельдмаршала Кутузова императору о том, что "…возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества". А какую судьбу император и военачальники готовили Петербургу? Предполагали ли защищать столицу? Ведь существует легенда о том, что в первоначальных планах Наполеона на первом месте стояло взятие не Москвы, а именно Петербурга, а падение столицы могло бы предрешить исход войны.
Сергей Искюль: Это и в самом деле только легенда. Петербург не раз появлялся в планах Наполеона, но уже в ходе военных действий, а точнее, во время пребывания Великой армии в Москве.
Защищать же Петербург предполагалось. Во всяком случае, сохранился весьма примечательный документ, из которого явствует, что на пути неприятеля предполагалось положить три "преграды", каждая из которых должна была защищаться артиллерией и регулярными войсками.
Если бы ни одна из этих "преград" - ни "городской ров" (имеется в виду Обводный канал), ни Фонтанка, ни Мойка - не остановили французов, тогда оставались бы еще петербургские крепости (Адмиралтейская и Петропавловская) вкупе со Шлиссельбургом, которые препятствовали бы высадке неприятеля на правый берег Невы. Предполагалось, что последней преградой на пути французов станет Нева, а не уехавшее из столицы население переберется на Васильевский, Крестовский, Каменный и другие острова, а также на Выборгскую сторону.
Составитель примечательного документа считал необходимым также озаботиться мерами по лишению неприятеля съестных припасов. Для этого предлагалось барки с хлебом, идущие в Петербург и еще не вошедшие в Волхов, остановить в Новгороде, а прочие остановить за Боровичами.
Кроме этих мер предполагалось перегнать весь обретающийся в столице крупный рогатый скот на правый берег Финского залива, а собранный урожай зерновых укрыть в лесах "так, чтоб с трудом отыскать его возможно". На правый же берег и на острова предлагалось переправить все находившееся в петербургских лавках и лабазах продовольствие, а также "переплавить" туда все бревна и доски из Адмиралтейства и, разумеется, все барки и лодки, чтобы затруднить переправу неприятеля на правый берег Невы.
Осуществлен этот план не был, но мерами по защите столицы занимались, пока опасность для Петербурга продолжала существовать.
А что за мистическая история с вывозом из Петербурга "Медного всадника"? Слышала несколько версий этой легенды - то ли сам Петр I явился во сне императору Александру и предостерег от того, чтобы памятник увозили из города, то ли вещий сон приснился некоему офицеру, который рассказал о нем князю Николаю Голицыну. Есть ли подтверждения этой легенды в исторических документах?
Сергей Искюль: По одной из легендарных версий некий майор Батурин несколько ночей подряд видел один и тот же сон: памятник Петру I, тот, что ваял Фальконе, покидал пьедестал, устремляясь к резиденции государя - Каменноостровскому дворцу и обратившись к выходившего к нему императору, грозно вопрошал: "Молодой человек, что ты сделал с моей Россией?" И не дожидаясь ответа, говорил Александру I: "Но пока я остаюсь в Петербурге, моему городу ничто не угрожает", после чего удалялся. Майор добился свидания с князем Александром Николаевичем Голицыным, членом Государственного совета, поведал, что привиделось ему во сне, а Голицын рассказал обо всем своему августейшему другу. После этого, якобы, эвакуация сокровищ и памятников Петербурга прекратилась.
По другой версии, сам государь, поздним вечером прогуливаясь по Петербургу, забрел на Сенатскую площадь. Император подошел к памятнику, возле которого он в свое время принимал парад войск, празднуя 100-летие Петербурга, и сам отдавал честь бронзовому Петру шпагой. Александр ли I заговорил с "Медным всадником" или Петр Великий обратился к подошедшему императору - неведомо. Но, согласно этой легенде, Петр также сказал Александру I: "Пока я в Петербурге, городу ничто не угрожает".
Видимо, здесь отразились предположения о необходимости вывоза петровских монументов из Петербурга.
Архивные документы дают представление о том, как предполагалось решить эту технически сложную задачу. Обнаруженный документ, составленный в форме вопросов и ответов едва ли не самим академиком Академии художеств архитектором Луиджи Руска, утверждает: "Возможность нимало не сомнительна". А ведь вес обоих монументов составлял около 1000 пудов, то есть приблизительно 16 тонн!
На вопрос о времени, которое может потребоваться, чтобы построить необходимые для этого предприятия "машины", сочинитель "Замечания относительно спуска Монументов на воду" ответил, что никаких мудреных машин не нужно, а надлежит заготовить некоторые простые механические снаряды, которые могут быть изготовлены в течение одной недели.
Вообще же, по мнению автора, с помощью ста человек и двенадцати лошадей вся работа заняла бы не более трех дней. Для того, чтобы поставить памятники на суда, предполагалось монумент, находящийся против Сената, наклонив на левую сторону и положив на заготовленную раму с полозьями из бревен, спустить "по склизям до земли", а потом на той же раме или санях катить на толстых бревенчатых скалках до самого берега и спустить на судно "также по склизям из толстых бревен". Поднимать оба памятника предполагалось "простыми перемогами" (то есть рычагами), употребляя при этом веревки, блоки и горизонтальные вороты.
Не так просто было с другим памятником Петру I. Оказалось, что статую, находящуюся вблизи Михайловского замка, нельзя спустить по Фонтанке - "мост не довольно для того высок", так докладывал об этом императору главнокомандующий Вязмитинов, попутно испрашивая у Александра I, не поручить ли тому же архитектору Руска аналогичные заботы о домике Петра Великого и памятнике Суворову на Царицыном лугу. Но до этого, по всей видимости, вообще не дошло.
Какие еще художественные ценности император планировал эвакуировать из Петербурга?
Сергей Искюль: Разумеется, едва ли не в первую очередь ценности Эрмитажа. По воспоминаниям Константина Карловича Жерве, сына коменданта Выборгской крепости, его отец, Карл Еремеевич Жерве получил от императора Александра I письмо, в котором тот поручил ему эрмитажные сокровища.
Огромные ящики с драгоценностями из Эрмитажа, картины, бриллианты и другое имущество царской фамилии было доставлено в Выборг и помещено в замке, где был удвоен караул и учреждено особое дежурство штаб-офицеров. Весной 1813 года Карл Жерве благополучно сдал в целости все принятые им вещи, каковые были отправлены обратно в Петербург. Впрочем, по другим сведениям, "драгоценности и разные вещи Императорского Эрмитажа и Кабинета Его Величества" на 22 судах были отправлены в город Вытегру. Не исключено, что полицейские агенты специально распускали слухи для дезинформации тех, кто мог воспользоваться случаем и завладеть сокровищами. Поэтому имеющиеся данные не всегда вполне точны, и необходимы дальнейшие разыскания, в том числе и архивные.
Одной из первых к отъезду стала готовиться Императорская Публичная библиотека. Согласно секретному представлению ее директора Алексея Николаевича Оленина, которое он 10 августа 1812 года отправил министру народного просвещения Разумовскому, для этой цели было изготовлено 100 ящиков для рукописей и "самых нужнейших" книг. В середине сентября последовало распоряжение о перевозке сокровищ водой. Согласно сохранившимся перечням, 25 сентября на "бригге" в сопровождении двух чиновников и пяти сторожей в Петрозаводск были отправлены 142 ящика с печатными книгами, 38 - с рукописями и 7 - с вазами, которые до сих пор можно видеть в фондах отдела рукописей Российской Национальной библиотеки.
Ранние снегопады и морозы воспрепятствовали успешному окончанию этого предприятия. В конце октября корабль вмерз в лед на реке Свири близ деревни Усланки, и 28 декабря 189 ящиков с вещами Императорской Публичной библиотеки вернулись обратно в Петербург по зимнему пути.
Также водой были отправлены из Императорской Академии наук известная "восковая персона" Петра Великого, предметы его гардероба, чучела его лошадей и собак и другие ценности. Согласно рапорту Комитета Правления Академии, всё, что предполагалось к вывозу, было упаковано в 72 ящика, включая "минеральный кабинет" и "костюмы китайские, японские и прочие". Хранившиеся в Кунсткамере анатомические препараты, чучела млекопитающих, птиц, земноводных и остальную "живность" было решено не брать с собой.
Примечательно, что предполагалось отправить из Петербурга и хранившийся в академическом собрании экземпляр скелета мамонта, но он все-таки был оставлен в Кунсткамере. Видимо, его транспортировка представляла слишком большие трудности.
В Петербурге как столице империи был размещен целый ряд государственных ведомств и учреждений культуры. Их тоже намеревались эвакуировать?
Сергей Искюль: Не только намеревались, но и вывезли, правда, далеко не все. Например, Императорскую Академию художеств, которой удалось уплыть дальше прочих учреждений. Вывезены были 213 ящиков "с формами античных фигур", ящики с мраморной статуей Екатерины II и статуей Анны Иоанновны, которую можно видеть в экспозиции Русского музея, и 39 ящиков с моделями античной архитектуры и прочими казенными вещами. Выйдя из Петербурга 18 сентября, два грузовых судна и яхта с этим грузом к 6 ноября сумели добраться до деревни Гакручье на той же Свири, где и остались. В начале декабря для них тоже было получено предписание возвращаться сухим путем в Петербург, исключая часть громоздкой скульптуры, которая осталась дожидаться открытия новой навигации.
Из Петербурга в Петрозаводск было вывезено 205 воспитанников Академии художеств. Тут, кстати, произошел любопытный случай - 48 воспитанников исключили из числа эвакуированных "за дурное поведение". Чести быть отправленными на телегах удостоились, к примеру, показавшие "отличные успехи" и награжденные золотыми медалями знаменитые впоследствии пейзажист Сильвестр Щедрин и миниатюрист Михаил Теребенев, а также будущий создатель Храма Христа Спасителя Константин Тон.
В Петрозаводск же была отправлена на четырех яхтах часть воспитанников Губернской гимназии и Педагогического института, директором которого состоял Егор Антонович Энгельгардт, возглавивший впоследствии Царскосельский Лицей. В январе 1813 года все вывезенные воспитанники Академии, гимназии и института возвратились в стены своих учебных заведений. Кстати, вывоз Смольного института благородных девиц, Царскосельского Лицея, Иезуитского института, Пажеского и Кадетского сухопутного корпусов, несмотря на имевшиеся предположения, хотя и готовился, но так и не состоялся.
Памятником несостоявшейся эвакуации Лицея осталась переписка лицейского начальства с Разумовским. Министр просвещения по-отечески трогательно входил в мельчайшие подробности приобретения для лицеистов, а значит, разумеется, и для Пушкина с его однокашниками, вещей - варежек, обуви - необходимых для дальнего путешествия в условиях северной зимы.
Не вызвала ли подготовка к эвакуации паники населения? Куда готовились бежать простые горожане? Не возникало ли шпиономании?
Сергей Искюль: В отличие от Москвы паники в столице не было и бегства тоже, но бежать готовились. Наготове держали баржи, на которых возили в Петербург дрова. Мелкими судами были забиты все реки, речки и каналы столицы. Что касается шпиономании, то, не такая как в Москве, но тоже в своем роде, подозрительность в отношении иностранцев в Петербурге имела место. Иногда она касалась и особ, занимавших высокое положение.
Например, князь Петр Иванович Тюфякин, вице-директор императорских театров, весной 1812 года назначенный на эту важную должность, а со временем и полновластный директор, был человек набожный. Каждый церковный праздник он посещал новопостроенный Казанский собор. Однажды, во время богослужения, князь увидел среди молящихся приятеля и заговорил с ним, как водится, по-французски. В толпе верующих стали переглядываться и перешептываться, но князь не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Патриотически-настроенные граждане, подозревая в обоих французских шпионов, окружили собеседников. Кто-то дал знать квартальному, а тот предложил вице-директору проследовать за ним к главнокомандующему столицы, в его дом на Большую Морскую. Толпа разгоряченных петербуржцев в желании расправиться с "французом" сопровождала Тюфякина с квартальным. Генерал-губернатор лично знавший незадачливого князя, тут же отпустил его, посоветовав, однако, выйти по черной лестнице. Успокаивать толпу послали полицмейстера, которому пришлось объяснять, что Тюфякин отнюдь не шпион, а природный русский князь, хотя и плохо говорящий по-русски.
Бывало, конечно, всякое. В своем донесении некий агент тайной полиции сообщал, что не проходило дня, чтобы кого-нибудь не захватили и не привели в полицию "яко французскаго шпиона". Большей частью попадались люди ни в чем не повинные, которые выделялись из толпы лишь тем, что "не чисто" говорили по-русски. А "зачинщики шуму", как указывал агент, всегда бывали либо в подпитии, либо записные буяны, но народ всегда охотно брал их сторону, "так как был настроен против французов".
Случались и скандальные истории, например, как сообщал другой агент, "один будошник остановил весьма порядочную женщину, называя ее шпионкою". В один миг набралось человек сто народу. И несмотря на то, что дама уверяла, что родилась в Петербурге, "русская совершенно" и по-французски даже не разумеет, ее протащили две улицы, и только после того, как некто внушительной наружности вступился за нее, толпа отпустила свою жертву. Тот же агент пишет в донесении: "Таковы поступки довольно умеренно начинающиеся, обыкновенно оканчиваются кровопролитием, а и народ гласно говорит, что видно им самим должно отыскивать и ловить французских шпионов, когда полиция того не желает".
Высылки иностранцев из столицы в 1812 году имели место, но они были незначительны, от силы до 50 человек. В целом же ситуация в городе была благоприятной, но несмотря на это агенты полиции наблюдали за настроениями - следили за разговорами в местах скопления народа, в кондитерских и кофейнях, среди слуг, а также в театрах и на улицах. В разговорах отмечались главным образом антифранцузские настроения, но бывало и немало разных домыслов относительно вывоза различных учреждений и вероятного отъезда императорской фамилии из Петербурга.
А куда в случае реальной угрозы должна была уехать императорская семья?
Сергей Искюль: Как писал Александру I генерал-губернатор Ростопчин, "У Вашей империи есть два могущественных защитника: обширность ее пространств и климат. Шестнадцать миллионов людей исповедуют одну веру, говорят на одном языке, лица их не коснулась бритва, и бороды суть истинный оплот России. На смену павшим, пролившим кровь в бою, придут новые герои, и даже если бы несчастные обстоятельства вынудили Вас решиться на отступление перед победоносным врагом, и в этом случае император России всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске"
В письме к генерал-фельдмаршалу Салтыкову Александр I писал между прочим о том, что императорская фамилия может направляться в Казань и "в нужном случае" отправляться далее через Ярославль.
Вообще же император неоднократно говорил разным лицам в разных вариациях, что не станет заключать мира даже на берегах Волги и "лучше отрастит бороду до пояса и будет есть картофель в Сибири". В самом деле, протяженность империи и тогда была такова, что императорская семья могла спасаться на всем ее пространстве.
Когда в Петербурге стало известно о взятии Москвы? Как в Петербурге было встречено известие об этом?
Сергей Искюль: Очень интересный вопрос. Но сначала несколько слов о генеральном сражении и о том, как весть о нем встретили в Петербурге.
Как и всякий начальствующий генерал, Кутузов отлично понимал, чего именно от него ждут - победных реляций, и хотя сразу после Бородина он еще не был вполне осведомлен об итогах сражения, едва ли при отступлении с Бородинского поля не имел представления, будет ли защищать Москву или сдаст ее без боя.
Рапорт был доставлен в Петербург. Главнокомандующий, и это более, чем вероятно, рассчитывал, что курьер, если не станет нигде задерживаться, прибудет в Петербург как раз 30 августа, в день тезоименитства Александра I, и кутузовская реляция, оказавшись как нельзя более кстати, "поднесется в виде букета" императору. Ростопчин именно так и пишет об этом своих записках. Он был прав - расчет, если присутствовал, оправдал себя, добавив немало блеска к приуроченному к "царскому дню" грандиозному фейерверку.
В рапорте от 27 августа по старому стилю Кутузов писал: "Войска Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростью: Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель ни где не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами…".
При желании в рапорте Кутузова можно усмотреть что угодно, включая и победу, которой ждали. Так и случилось. По воспоминаниям современников, это преобразило тезоименитство Александра I в пасхальное празднество, поскольку жители, узнав о победе, целовались на улицах как на Пасху.
Александр I прекрасно понимал необходимость публикации рапорта главнокомандующего, но понимал и все "обаяние" печатного слова, поэтому лично отредактировал рапорт Кутузова. Донесение Кутузова было напечатано в "Санкт-Петербургских ведомостях", но с купюрами - опущен был тот пассаж, что указывал на расстройство армии. Вероятно, уже к концу первой недели сентября Александр I предчувствовал истинное положение вещей и предпочел на первых порах смягчить неприятное впечатление.
О вступлении же Великой армии в Москву в столице некоторое время не сообщали. Но слухами как всегда земля полнилась. В том числе и о главном событии, волновавшем всех обывателей: что же, в конце концов, сталось с Москвой?
Об оставлении Москвы столичная печать сообщила далеко не сразу, потому что написать об этом можно было только по повелению свыше. Сначала власти ждали подтверждения известия, что французы вступили в Москву, затем, вероятно, надеялись, что столица вскоре все же будет освобождена или последуют какие-нибудь успешные действия российской армии, сообщением о которых можно будет, так сказать, оттенить неблагоприятное впечатление накануне дня тезоименитства императора… Как бы то ни было, лишь 18 сентября, когда уже не было смысла дольше скрывать, последовала "передовая" статья в газете "Северная почта".
Оставление Москвы вызвало сильное раздражение против особы императора. По словам Александры Ивановны Васильчиковой, супруги сенатора Александра Алексеевича Васильчикова, "в гостиных шепотом говорили об устранении Александра Павловича и приглашении на престол великой княгини Екатерины Павловны из Твери…". Военные неудачи, в особенности вступление французов в Москву, подогревали общее недовольство политикой правительства. Среди столичного общества слышался глухой ропот, временами переходивший в едва прикрытое внешними приличиями салонное фрондерство.
После занятия Москвы французами сомнение в успехе военного противоборства выражал, как и прежде, канцлер Румянцев, но к его мнению присоединялись и те, кто прежде был среди самых решительных сторонников войны с Францией - императрица-мать Мария Феодоровна, Аракчеев и министр полиции Балашов. В пользу мирных переговоров самым громким был голос цесаревича Константина Павловича, который, по данным полиции, по возвращении из армии "без малейшего воздержания" ругал правительство и самого государя, а также высмеивал воинственность своей сестры, великой княгини Екатерины.
При этом едва ли не единственным лицом из близкого окружения императора, кто во всем поддерживал его, была именно великая княгиня Екатерина Павловна. Сестра была откровенна с братом и в письме не скрыла от него: "Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия, и лично вы". Она отнюдь не требовала перемен, наоборот настаивала на продолжении войны и отказе от каких бы ни было мирных переговоров. Проявляя себя как самый преданный императору человек, Екатерина Павловна не была так уж совсем лишена некоторых честолюбивых устремлений. Тем более, что в ее честолюбии определенные круги стремились найти опору своим замыслам, намереваясь выдвинуть ее на место брата.
Реакция на вступление Великой армии в Москву вполне проявилась 15 сентября, в праздник коронации императора Александра I, который из года в год отмечался с особой торжественностью.
Фрейлина императрицы Роксандра Скарлатовна Эдлинг сообщала в своих воспоминаниях, что медленно продвигавшуюся по улицам карету, в которой ехали государь с императрицами, окружала "бесчисленная, стоявшая в хмуром молчании толпа", а на взволнованных лицах рисовалось отнюдь не праздничное настроение. Когда же августейшие особы и их свиты при полном молчании начали вступать в Казанский собор, она не сомневалась, что достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло общее возмущение. "Взглянув на Государя, я поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются", - писала она.
Разумеется, Эдлинг по-своему преувеличивала опасность тогдашнего положения, но можно представить впечатление, произведенное этим молчанием на императора, привыкшего к громким овациям, сопровождавшим прежде каждое его появление перед народом.
По свидетельству генерала Марбо, французские конные егеря, идя в бой на русских кавалергардов, кричали: "Заставим поплакать петербургских дам!" Однако известно, что сами дамы были настроены решительно и даже основали Патриотическое общество. Насколько действенным и заразительным оказался этот замечательный порыв
Сергей Искюль: Жан-Батист Марбо был во всех отношениях личностью незаурядной, но не все в его мемуарах вполне достоверно. Впрочем, в данном случае он едва ли присочинил.
Припоминается случай, о котором есть несколько слов в записках московского генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина. В пору французского нашествия генерал-губернатор среди прочих просителей и ходатаев принял одну оставшуюся неизвестной московскую даму, которая предложила ему учредить отряд амазонок. К сожалению, это предложение дамы, которая и сама, вероятно, собиралась сесть на коня, не встретило у графа энтузиазма, и он не стал входить в подробности этого предложения.
И, опять-таки, к сожалению, в 1812 году нам известно только о "кавалерист-девице" Надежде Дуровой. У пруссаков была своя "Дурова" - улан Луиза Кёссенех, между прочим, прапрабабушка известной петербургской актрисы Татьяны Львовны Пилецкой. Но, это случаи уникальные. Среди француженок подобного вообще не было, но была, например, Аврора Бюрсэ, директриса Императорского (русского, заметьте!) французского театра в Москве, которая в 1812 году покинула вторую столицу России вместе с Великой армией. При отступлении, уже под Смоленском, ее поразило ядро, когда она ухаживала за ранеными. Лейб-хирург Доминик Ларрей особо отметил ее подвиг в своих мемуарах. Наполеон же вполне мог сказать по этому поводу, как говорит он в романе Толстого об Андрее Болконском при Аустерлице: "Какая прекрасная смерть!"
Порыв же, о котором вы говорите, был действительно замечательный. В ноябре 1812 года "Санкт-Петербургские ведомости" обнародовали проект "благотворительного заведения под именем Патриотического женского общества". Однако общество не ставило своей целью померяться с мужчинами доблестью на полях сражений, а намеревалось "взять на себя обязанность облегчать участь бедствующих от нашествия врага" и призывало "прочих соотечественниц составлять в других городах таковыя же заведения".
Согласно уставным правилам, Общество собиралось начать работу после того, как численность членов достигнет 100 человек, каждый из которых должен был внести 200 рублей и обязывался платить эту сумму ежегодно. Пункт 4-й гласил о том, что "право быть Членом принадлежит также и купеческому сословию". Предполагалось принимать подаяния всякого рода - дрова, свечи, съестные припасы, домашнюю утварь, одежду старую и новую и прочее. Общество предполагало учредить особый дом для бедных, "куда принимаемы будут беспомощные, которые по болезни, увечью или другим подобным причинам, не могут доставать себе пропитание".
Деятельность общества была успешной во многом потому, что создано оно было по инициативе императрицы Елизаветы Алексеевны. Впоследствии, до 1823 года более двух тысяч разоренных семейств получили от Общества порядка 200 тысяч рублей, а 1118 семей московских ополченцев получили от Общества более 30 000 рублей "ежегодного и временного вспомоществования".
Известно, что петербуржцы за годы Отечественной войны собрали четыре миллиона рублей пожертвований. Насколько щедры они оказались по сравнению с жителями других губерний? Смогли ли патриотические чувства петербургских коммерсантов той поры перевесить коммерческий расчет?
Сергей Искюль: Вообще же манифест от 6 июля 1812 года о повсеместном создании ополчений был опубликован в газете "Санкт-Петербургские ведомости" четыре раза и вызвал чувства искреннего энтузиазма со стороны населения.
О манифесте в Петербурге стало известно 12 июля, когда он был оглашен на заседании городской Думы. При этом петербургский городской голова Меньшиков объявил, что 15 июля открывается "гильдийское общество", то есть собрание представителей всего столичного купечества. На этом собрании купечество постановило "взнести два миллиона рублей, расположа не со всех по равному числу, но с каждаго по мере сил и возможностей…". Деньги предназначались "на нужды войны".
Естественно, что после такой инициативы последовала "раскладка", распределение суммы, что в свою очередь потребовало составления точных ведомостей городского российского и иностранного купечества. Одновременно эта мера внесла ясность в приемлемую форму пожертвований, так как поначалу пожертвования принимались и вещами.
Если в Москве под видом пожертвований отдельные купцы пытались решить свои "надобности" (были, к примеру, скандальные попытки принести на "алтарь Отечества" сделанные в прошлом долги), то в Петербурге поступать так не позволяло само присутствие государя и Высочайшего двора. Поэтому, в счет двухмиллионного пожертвования в начале августа 1812 года имел место первый взнос - 12,3 тысячи рублей, за которым последовали и другие. Если иметь в виду, что в то время можно было пообедать за одну копейку, а в пределах рубля купить ведро водки, то сумма, внесенная в качестве первого взноса, была весьма приличной и превышала годовой министерский оклад без так называемых столовых денег, которые также полагались министру.
На 3 января 1813 года сбор на нужды ополчения составил уже - как следует из документа - один миллион 526 тысяч с лишним рублей. Но случались и некрасивые истории. Иногда в патриотическом порыве люди просили записать против своей фамилии некую приличную сумму, а когда, спустя некоторое время, к ним подходили и говорили что-то вроде: "Вот вы тогда-то записались и обязались внести, а теперь пришла нужда…". На что, особенно тогда, когда опасность вроде бы миновала, следовал ответ: "Да, записался, но это было тогда, а теперь свободных денег нет". Некоторых из таких записавшихся потом приходилось разыскивать через полицию, а со временем "долги" тех или иных особ на военные нужды и организацию ополчения, что называется, списывали, более к этой теме не возвращаясь.
В связи с пожертвованиями в архивных материалах можно отыскать любопытные факты. Например, что на август 1816 года дело по взысканию пожертвований тверского дворянства на Тверское ополчение провиантом и деньгами еще не было приведено к окончанию, поскольку обещанная сумма еще не была полностью выплачена. Во многих случаях так было и в других губерниях.
По "Войне и миру" мы помним как в салоне Анны Павловны "отомстили" Наполеону - перестали говорить по-французски. А как отреагировал на войну светский Петербург?
Сергей Искюль: Никаких официальных запретов говорить по-французски, на языке, который для многих русских петербуржцев являлся родным, не было. В Москве и в Петербурге в некоторых случаях в салонах брали штрафы за употребление французского языка, но это своего рода мода, не более того. Правда, как я уже говорил, жителям приходилось опасаться уличных эксцессов, поэтому волей-неволей приходилось переходить на русский язык общения. Кстати, вскоре после войны все вернулось на круги своя: французский язык был частью русской культуры того времени и поделать с этим ничего было нельзя. Известно, что супруга генерала Коновницына просила мужа прислать ей не только найденного по дороге серебра и пригодных в хозяйстве вещей, но и "фрунцузика" из пленных для сына - "авось бы Ваня по-французски стал говорить…".
Это в том, что касается французского языка. Другое дело театр. В Петербурге давала свои спектакли французская труппа, и власти это, казалось, совсем не заботило. Поначалу спектакли французской труппы были негласно запрещены. Но, по возвращении императора из Москвы их приказано было возобновить. Согласно одному из полицейских донесений, купечество и простолюдины в Гостином дворе сетовали на то, что опять открыли Французский театр - "обыватели все готовы жертвовать для Отечества и Государя чтобы истребить врага которого со всею его развратною нациею все человечество ненавидит; а им выставляют французские зрелища".
В Малом (Деревянном) театре, который находился близ Екатерининского сквера, при объявлении французской пьесы имел место "шум", вызванный тем, что актер французской труппы объявлял репертуар на родном языке. Вероятно, это случилось по окончании спектакля "Дмитрий Донской", когда, воодушевленной патриотической пьесой публике объявление о французской комедии пришлось не по нутру, и в зале раздались шиканье и свист. Плакат, наклеенный на двери театра, называл подлецами всех тех, кто будет на представлении французского водевиля.
Тайный полицейский агент в одном из донесений писал о том, что во время представления расиновской "Федры" в партере было много шума, а часть зрителей покинула зал. Некий важный чиновник, 12 сентября переходя Полицейский мост, слышал разговор о том, что "французские представления не прежде кончатся, покуда не зажгут актеров и зрителей вместе с театром".
В русском же театре, в том числе и в балете, по свидетельству современника, на протяжении войны с французами одно появление на сцене знамени с надписью "За отечество" доводило зрителей "до громкого одушевленного восторга". Зрители не стеснялись слез, кричали "Браво! Ура!", рукоплескали, вскакивали со своих мест, даже бросали на сцену кошельки с криками "На пользу ополченцев! На пользу раненых!".
Что касается балов, то, во всяком случае, до получения известия об оставлении французами Москвы от их проведения воздерживались.
Другое дело фейерверки, которых в Петербурге в 1812 году было немало по разным поводам и даже без повода, - я имею в виду те военные деяния, которые не имели особого влияния на ход войны, но шумно праздновались в Петербурге и способствовали поднятию патриотических настроений. По воспоминаниям современников, "Петербург беспрестанно оглашался выстрелами с Петербургской крепости, и "Тебя Бога хвалим" не умолкало".
В 1812 году Санкт-Петербург около двадцати раз был иллюминован. Любопытная деталь - для иллюминации использовались сальные плошки. Так вот если в начале года за сотню плошек с салом приходилось платить 7 рублей, а за фунт скипидару 35 копеек, то в течение года цена на все эти предметы изрядно повысилась - стоимость сотни плошек поднялась до 24 рублей, а полфунта скипидара - до 50 копеек.
Имя генерала Петра Витгенштейна мало говорит современным жителям Северной столицы, а ведь он вошел в историю как "защитник Петрова града". Почему до сих пор в Петербурге не увековечена память этого военачальника, выдающиеся способности которого признавал даже Наполеон?
Сергей Искюль: К сожалению, сейчас не то, что в 1812 году, когда имя Витгенштейна было у всех петербуржцев на устах. Какова изначальная причина этого незаслуженного забвения? Возможно, происхождение генерала. Петр Витгенштейн был сыном подполковника прусской службы Христиан-Людвига фон Зайн-Витгенштейна, попавшего в русский плен еще во время Семилетней войны и затем поступившего на русскую службу, где он дослужился до чина генерала. Сам Петр Витгенштейн был записан в русскую службу еще в 1781 году и с тех пор исправно служил в русской армии, за что неоднократно был награжден орденами и золотым оружием с надписью "за храбрость".
Также, кстати, мало что говорит нашим современникам имя графа Павла Петровича фон дер Палена, портрет которого висит в Галерее 1812 года в Эрмитаже.
Пален был воспет Жуковским, его имя было весьма популярно в войсках. В 1812 году или позднее этот блестящий русский генерал вполне мог стать главнокомандующим русской армии, но не был избран, скорее всего, потому, что был немцем, точнее прибалтийским немцем. Несмотря на его очевидные заслуги, над его могилой в Гросс-Эккау (теперь это поселок Иецава на территории современной Латвии) нет даже надгробного камня.
Я ничего не имею против памятника князю Петру Ивановичу Багратиону, который недавно установили в Санкт-Петербурге, но он все-таки "московский" герой и для Петербурга не так значим, как Витгенштейн, памятник которому следовало бы поставить.
Кроме того, не увековечена память первого начальника Петербургского ополчения, сенатора Александра Александровича Бибикова, который был ранен в сражении под Смолянами, и генерала от артиллерии Петра Ивановича Меллер-Закомельского, директора Артиллерийского департамента Военного министерства, который заменил Кутузова на посту командующего ополчением.
В год 200-летия победы в Отечественной войне 1812 года все внимание прессы, историков, общественности и властей сосредоточено вокруг Москвы. Вы не видите в этом исторической несправедливости по отношению к Петербургу?
Сергей Искюль: Некая доля исторической несправедливости в этом на первый взгляд действительно присутствует. Ведь никто же не станет отрицать, что Петербург - тогдашняя столица Российской империи, резиденция императора и императорской фамилии.
В Петербурге принимались важнейшие решения, касавшиеся всей страны, в том числе и Москвы. Комитет министров, созданный перед отъездом Александра I к армии, занимался всеми без исключения делами государства - достаточно посмотреть материалы его заседаний, которые проходили в Зимнем дворце дважды в неделю.
Из Петербурга к предполагавшемуся театру военных действий были отправлены гвардейские и армейские полки. В Петербурге печатались все без исключения официальные сообщения о ходе военных действий, которые затем распространялись по всей России. Именно в Петербурге формировалось ополчение, которое оказалось много лучше в сравнении со всеми прочими, включая и Московское. Наконец, назначенный главнокомандующим Кутузов отправлялся к действующей армии именно из Петербурга.
Кстати сказать, помощь несчастным погорельцам и прочим потерпевшим в Москве после пожара 1812 года шла именно из Петербурга. В Петербург свозились трофеи русской армии, знамена, оружие и ключи от ворот различных европейских городов. Да и первые научные конференции, в которых прозвучали доклады о 1812 годе, прошли тоже в Петербурге, а не в Москве.
Галерея 1812 года создавалась Джорджем Доу и его "командой" в Петербурге для Императорского Эрмитажа. Главные памятники 1812 года, включая и грандиозные триумфальные ворота, поставленные все-таки в Петербурге в расчете на то, что через них будут проходить (и проходили!) войска, возвращавшиеся из походов 1813-1814 годов. Александровская колонна украшает Дворцовую площадь, а памятники полководцам - сквер перед Казанским собором...
Причину московского "приоритета" и петербургского "забвения", если таковое присутствует, можно усмотреть в том, что московское направление в 1812 году и для Великой армии, и для русской в силу разных причин с самого начала стало и оставалось впоследствии центральным. Военные действия обошли Петербург. Самые "близкие" к столице сражения - 28 июля - 1 августа под Клястицами и, конечно, под Полоцком - 5-6 августа и 18-29 октября.
Конечно, то, что происходило во второй столице России, заслонило происходившее в Петербурге, и это - совершенно естественно. Смертельная схватка в генеральном сражении, разразившаяся на полях близ деревни Бородино, явившаяся тяжелейшим испытанием, едва не обернулась гибельным разгромом одной из армий. Вслед за этим - страшный пожар, организованный главнокомандующим Москвы Ростопчиным силами московской полиции и выпущенных из острогов "сидельцев", который превратил богатейший и величественный город в развалины и пепелище. А ведь вступившие в него французы и сам Наполеон сравнивали его по протяженности и богатству с Парижем!
Уничтожив многое из того, что, накопленное веками, составляло предмет гордости соотечественников, пожар лишил последнего десятки тысяч семейств простых москвичей. Все это поражало воображение людей, ибо походило на катастрофу, на самый Апокалипсис… Поэтому не стоит оспаривать столичное первенство в эпоху переживаемого страной 200-летия достопамятной войны.
Политика мешает истории, ее повороты, а порою и извороты, большей частью продиктованы желанием видеть то, чего на самом деле нет, провести параллели и сделать "актуальные" сближения.
Политика, как сказал один французский философ-моралист, только тогда становится подлинно нравственной, когда черпает для себя примеры из подлинной истории. Политика же этого чаще всего не делает, поэтому и не позволяет постигнуть суть явлений столь же ярких и героических, как и противоречивых и даже бесславных.
Знаете, в Петербурге, вдали от праздничной суеты, во многом связанной с соображениями политики, лучшим образом думается и об истинных причинах, которые повлекли за собою русско-французское противоборство, и о том, чем, в конечном счете, обернулся для России, а главное для русского народа, тот успех, что был достигнут.