"Я никогда не ходил на аукционы и не собирал работы систематически, с научной основательностью, как настоящий коллекционер, - признается Михаил Барышников во вступительной статье к каталогу. - Это просто произведения, которые привлекли мое внимание и которые я мог позволить себе купить". Иначе говоря, перед нами выбор Барышникова. И этот тот "жанр", что делает эту выставку захватывающе интересной.
Между прочим, сегодня экспозиции, построенные на персональном личностном выборе, одни из самых востребованных в музейной практике. Чего далеко ходить: в том же Нью-Йорке Музей современного искусства (МоМА) предложил десяти художникам сделать экспозицию в двух залах, отобрав из музейного собрания значимые именно для себя работы. Сейчас, например, там показывают выбор Тришэ Доннели, американской художницы из поколения молодых, 30-летних. Смысл очевиден: с одной стороны, показать публике работы, которые иначе могут десятилетиями храниться невостребованными в запасниках, с другой - продемонстрировать, что современные художники не с неба свалились, а выросли на основательной художественной почве, с третьей - актуализировать интерес к традиции, к давним работам мастеров.
Выставка в галерее АВА "Искусство, с которым я живу" в новый экспозиционный тренд вписывается идеально. Но почувствуйте разницу: Михаил Барышников свой выбор осуществлял больше 35 лет, и платил за него самолично. Опять же, спонтанность, импульсивность его выбора в этом свете выглядит не недостатком, а достоинством. Хотя бы потому, что проявляет внутреннюю эмоциональную связь разных художественных миров - Барышникова и тех мастеров, которые он ощутил своими.
То, что своими, в прямом и переносном смысле, для него оказались работ Бенуа и Бакста, Кокто и Берара, Судейкина и Добужинского, более, чем понятно. Но речь не только о любви к Серебряному веку. Или о том, как виртуозен и точен, допустим, рисунок Михаила Ларионова, художника, который создавал декорации и костюмы к ряду Дягилевских постановок, и в итоге увлекся балетом настолько, что собирал материалы для написания его истории с древнейших времен. Ларионов использует перо почти как резец, лист бумаги - вместо белейшего мрамора. Два монументальных мужских профиля - Аполлинера и Дягилева - вписаны в пространство листа, словно в античный барельеф или медаль, а две женские фигурки на заднем плане, которые на первый взгляд, выглядят жанровой зарисовкой, похоже, отсылают к двум античным музам - поэзии и танца. Для Михаила Ларионова совместная работа поэта и пылкого импресарио оказывается символом соединенья искусства слова, музыки, танца. Словом, символом синтеза искусств. Его рисунок делает это единство муз очевидным. Также и для выставки в галерее АВА важен мотив диалога - балетного танцовщика, актера, продюсера Михаила Барышникова (а его центр искусств - Baryshnikov Arts Center - известен в Нью-Йорке) и художников ХХ века. Экспозиция визуализирует не только эстетические предпочтения виртуозного танцовщика, она "проявляет" те нити традиции, которые связывают артиста (и шире - русский балет) с эпохой Дягилева и Бенуа, Кокто и Ларионова…
К слову, это подтверждает и история появления некоторых произведений. Иногда она столь неожиданна, что возникает ощущение, что не только Барышников выбирает произведения, но и они - его. Таково, например, появление портрета Вацлава Нижинского кисти Валентины Гросс. После одного из спектаклей к Барышникову подошел пожилой господин и поинтересовался, знает ли он, кто такая Валентин Гросс. А на следующий день появился уже с одним из ее этюдов "Вацлав Нижинский в "Призраке розы". Сказал, что эта картина у него очень давно и он хотел бы, чтобы она была у Барышникова.
Но не менее интересны и другие внутренние диалоги, которые позволяет увидеть выставка. Например, с Павлом Челищевым, сюрреалистом, денди, мистиком. На выставке можно увидеть его мрачного "Клоуна" и одну из знаменитых "Голов", которые он рисовал в конце жизни. Внешне - гимн совершенству овала, по сути - попытка увидеть суть человека "духовными очами". Или, допустим, с Александром Яковлевым, в рисунках которого блистательная школа академического рисунка, безупречно точного и вроде бы "холодного", соединяется с обжигающим драматизмом болезни, боли, смерти, которые в его портретных зарисовках представлены с выразительностью театральной маски. Точность и экспрессия, сдержанность и страсть, ирония и лирика соединены в коллекции неразрывно.
Отдельная тема - работы, которые проявляют дружеские привязанности. Среди самых показательных - рисунки Иосифа Бродского. О дружбе Барышникова и Бродского, который посвятил артисту, как минимум, два стихотворения, широко известно. И понятно, как мог появиться в коллекции шутливый рисунок поэта "Увольнительная на берег" на двух сторонах небольшого листа. Любопытно было бы узнать, в какой ситуации этот набросок появился и в связи с чем. Но дело и в другом. Вряд ли поэт вручил этот листок другу - "на память". Скорее, оставил забытым там же, где рисовал. Если так, то тогда то, что рисунок бережно подобран, сохранен и демонстрируется рядом с работами Дюфи, Кокто, Ларионова, - знак сердечной дружбы, для которой память сердца превыше всего. Но не только. Перед нами все тот же импульсивный интерес к содружеству разных муз - поэзии и рисунка. И конечно, внимание к контрасту - легкого, мгновенного порыва, шутливого рисунка и высокого дара поэта.
Словом, получается, перед нами выставка - карта, на которой прослеживаются скрещенья судеб, искусств, эпох. Место встречи - Михаил Барышников.
Михаил Барышников. Из вступительного слова к каталогу.
"Я впервые забрел в галерею Proscenium на Rue de Seine в Париже зимой 1975. Наконец я оказался в городе, о котором мечтал с детства. Доллар был крепок, и у меня были деньги в кармане. Висящие на стенах работы были подлинные эскизы театральных костюмов и декораций Кристиана Берара, Жана Кокто, Леоноры Фини, Льва Бакста и других. Это были имена, знакомые со школы, и я видел репродукции их рисунков в книгах, но никогда они не были так близки, и так реальна была возможность купить их. Я покинул галерею, едва веря, что держу под мышкой рисунок Кокто с портретом Дягилева и эскиз Берара для "Моцартианы" Баланчина. В отеле я развернул их и разложил на столе, как гордый отец. Думаю, я провел недели, разглядывая эти рисунки, пытаясь осознать, что они и вправду мои".