Награда, на мой взгляд, "нашла героя". Солженицына (как писателя, а не как общественного деятеля) называли и дремучим архаистом, и решительным новатором. И эти же слова часто обращают в ваш адрес. Что вы думаете о соотношении архаизма и новаторства?
Максим Амелин: Я думаю, что они движутся встречными курсами. Но вообще, все довольно просто: "новое - это хорошо забытое старое". В архаике - больше выразительности, и к ней обычно возвращаются, когда возникает ощущение, что обычные слова истерлись и речь обмелела. Это в русской поэзии можно увидеть, но и в англо-американской первой половины XX века, например: к архаике, к их XVII-му веку, обращались Фрост, Оден, Элиот и Томас. В русской поэзии в то же время ситуация была другой. Русский модернизм, хоть и был современен модернизму европейскому, возник в других условиях. Русская светская поэзия ведет свой отсчет от Антиоха Кантемира. Можно еще факультативно учесть Прокоповича, но он писал скорее на суржике, на чем-то среднем между украинским и русским. А Симеон Полоцкий - просто на церковнославянском. Так что письменной поэзии на современном русском языке около 300 лет. Поэтому 100 лет назад осознания архаики еще и быть не могло.
Но когда вы начинали писать, вы же едва ли читали Элиота и Одена? От кого вы отталкивались?
Максим Амелин: От русского XVIII века. А к нему пришел через Баратынского. И через Маяковского с Мандельштамом. Два последних имени могу вызвать недоумение - какое они имеют отношение к XVIII веку? - Так вот, самое непосредственное. Их одический строй, хоть и не такой, как в XVIII веке, оказался мне близок. Ну и занятия античностью, конечно, подсказали.
Многие современные поэты, от брутального Андрея Родионова до изысканного Воденникова устраивают выступления с музыкой. Вы тоже этим занимаетесь с известными деятелями "свободного джаза" - Александром "Фаготом" Александровым и Сергеем Летовым. Чего в этом больше - возвращения к древнейшим истокам поэзии или концептуального жеста, перформанса?
Максим Амелин: Тут все очень интересно. Оказалось, что к фри-джазу, который играют Летов с Фаготом, лучше всего подходят переводы античной поэзии. Им эта музыка добавляет совершенно неожиданное звучание. Может быть потому, что ее оригиналы предполагали какое-то музыкальное сопровождение - кифары, флейты. Но такая музыка прекрасно сочетается и со свободным стихом. Верлибров, хотя это не совсем верлибры, а скорее поиски какого-то альтернативного стиха, которыми я давно занимаюсь, у меня немного, но те, что есть - звучат хорошо, уже не знаю почему.
Наверно, потому, что фри-джаз - это музыка без четой метрики.
Максим Амелин: Наверно. Рифмованный стих с такой музыкой сочетается с трудом. Он несет свой ритм в себе, и ему любая внешняя музыка будет только поперек - он ее или подчиняет, или должен идти за ней, что невозможно. И с клавишными инструментами тоже ничего не получается, по той же причине - потому что они четко темперированы, разделены на полутона. А вот античные авторы в сопровождении духовых - фагота, саксофона или бурятского курая - воспринимаются прекрасно. Помню, в Ростове хозяин литературного кафе, где мы выступали, послушал Пинадра и сказал: "У-у-у, жесткий авангард!". Хотя вроде бы это скорее архаика.
Здесь самое время обратиться к вашим переводам. Вы берете не самых простых и не самых очевидных авторов - Пиндара, Катулла, Антонио Вивальди, Николоза Бараташвили, вот только что в "Новом мире" опубликован ваш перевод первой песни "Одиссеи". Чем для вас является поэтический перевод?
Максим Амелин: Переводить я люблю, и в основном сложные вещи - сложные стилистически, метрически, еще чем-то. Такие, которые считаются не очень-то переводимыми. Чтобы, как говорится, "мало не показалось". Дело в том, что я лично для себя давно решил - стихов много писать не нужно. Их должно быть столько, сколько нельзя не написать. Но свой стихотворческий навык и опыт куда-то же надо применять. Вместо того, чтобы писать в день по десять стихотворений, лучше заставить их работать на перевод. Я изучал древнегреческий, чтобы переводить Пиндара. Мне кажется, что русский язык - единственный, на который его можно адекватно перевести, со сложной строфикой, метрикой, архаикой, синтаксическими завихрениями. Не воспользоваться этими возможностями языка - просто расписаться в собственной беспомощности. Я публикую Пиндара с 2003 года, накопился уже довольно большой корпус. Наверно, осталось еще тысячи три строк - года на три работы.
Ваша "Одиссея" оказалась "приятной неожиданностью" для читающей публики. Из предисловия к публикации следует, что она пролежала у вас в столе десять лет. Почему вы только сейчас отдали ее в печать? И почему вообще взялись?
Максим Амелин: Все эти годы думал над десятью первыми строчками. Поскольку в них излагается краткое содержание всей поэмы, устанавливаются причинно-следственные связи, и я никак не мог изобразить то, что мне хотелось, вернее, то, как это сказано у Гомера. Даже тот вариант этих строк, который сейчас опубликован, меня не полностью устраивает. Но я понял, что пока лучше придумать не могу, значит: хватит мурыжить. Взялся же потому, что хорошего русского перевода "Одиссеи" нет. Жуковский переводил с немецкого, а из эпической поэмы попытался сделать роман. С первых слов складывается впечатление, что Одиссей у него не страдалец, обреченный богами на скитания, а какой-то турист XIX века, вроде Чайльд-Гарольда: поехал туда, посмотрел то. Что же касается двух других русских переводов - Вересаев знал язык, но решил взять перевод Жуковского и приблизить его к оригиналу. Получилось нечто среднее, ни то, ни се. Последний же по времени русский перевод "Одиссеи" был опубликован после войны профессором Свердловского университета Павлом Шуйским, у которого все хорошо было с древнегреческим - но не очень с русским. Множество бытовых деталей, важных в этой поэме, которым нужно подбирать русские аналоги, остались непереведенными. Получается, что на сегодняшний день в русской культуре нет нормального перевода одного их двух ее основополагающих текстов. Библия есть, а Гомер - наполовину отсутствует. А мы как-то до сих пор закрываем на это глаза: переведена "Одиссея" как-то странно, ну и ладно. Я взялся, чтобы показать, что такой перевод возможен в принципе, но него нужно лет пять плотной работы: сидеть, переводить, и ничем больше не заниматься. А с такой жизнью, которой я сейчас живу - наверно, все двадцать пять. Посольство Древней Греции гранта же не выдаст. А современной Греции сейчас не до того.
Это выводит нас на вопрос, который задают всем людям, получающим премии за свою поэтическую деятельность: каково место поэзии в современном мире? Зачем ее читать и уж тем более писать?
Максим Амелин: Сейчас многие считают, что наша литература стала старой. Вроде как все уже открыто и ничего больше не надо. Мне кажется, что это не так. Мне кажется, что в ней еще нереализованных возможностей на сто великих поэтов. Ну, может, не на сотню, но уж на несколько десятков - точно. А поскольку текст порождает текст, отсутствие в прошлом одной шестеренки в этом механизме приводит к дальнейшей пробуксовке, к остановке целой цепочки. И кто-то же должен следить, чтобы этого не произошло. Это чистая механика, которой кто-то же должен заниматься.
Вы занимаетесь этой "механикой" не только как поэт, переводчик, литературный критик, а еще и как издатель. Возглавив в 2008 году объединенное издательство ОГИ-БСГ, вы большое внимание уделяете публикации собраний сочинений забытых и полузабытых поэтов прошлого. Но если с Введенским и Вагиновым все понятно и остается только поблагодарить, то толстые тома Нельдихена, Случевского, Сумарокова и особенно баснописца рубежа XVII-XIX веков Александра Измайлова способны вызвать изумление. Вы просто заполняете филологическую лакуну, или для вас это живые поэты, чьи стихи можно читать как стихи?
Максим Амелин: Измайлова можно читать как абсолютно живого поэта - смешного, ироничного. Его шутки ничуть не устарели. Даже наш верстальщик, пока работал над книгой, удивлялся: "почему я ничего про этого Измайлова не знал? Давайте его как-нибудь продвинем в интернете!". Но продвигать - это уже не мое дело. Мое дело - издавать. В европейской традиции - помнить и о двадцативосьмистепенных авторах. А в России принято ограничивать этот круг каким-то узким набором. Как этот "канон" единожды определили в XIX веке, так ни шагу в сторону себе и не позволяем. А на самом деле картина более пестрая, не совсем такая, какой она виделась в XIX веке. Особенно картина самого XIX века. Точно также картина XX века не такая, какой она виделась в XX веке. При жизни Мандельштам считался третьестепенным поэтом. Да, его ценили в собственном кругу, но его круг был очень мал! И тиражи книг свидетельствуют об этом неумолимо. Их нельзя было сравнить с тиражами Северянина, Бальмонта.
Ситуация с XVIII веком еще более закостенелая. Как на него положил тяжелую могильную плиту Белинский, так никто ее с места и не сдвинет. Были попытки во второй половине XIX века, но они оказались прерваны революцией. Только в середине 30-х годов начали выходить академические сборники серии "XVIII век" и восемнадцативечные тома "Библиотеки поэта". Но эти издания были купированы, а полного собрания нет ни у кого из поэтов XVIII века, за исключением Ломоносова. Достаточно сказать, что полное собрание сочинений Державина выходило последний раз во второй половине XIX века. На тот момент это собрание, подготовленное Гротом, было образцовым, но сейчас безнадежно устарело - много чего было найдено, уточнено и так далее. В этом году 270-летие со дня рождения Державина будет отмечаться, а собрания нет. Это же позор всем нам!
В следующем году хотелось бы выпустить Анну Бунину, первую русскую поэтессу широчайшего диапазона, от философской оды до страстной лирики "на разрыв тельняшки", родоначальницу всей женской лирики в русской поэзии. (Двоюродную тетку Жуковского и родную - Семенова-Тян-Шанского, между прочим). От нее остался довольно большой корпус стихов, она серьезно повлияла на Баратынского, отчасти на Лермонтова, ее высоко ценили Крылов, Державин, а сейчас ее никто не знает, и тексты ее не присутствуют в литературе, потому что она тоже оказалась придавлена тем же неистовым Виссарионом. Хотя в любой стране писательнице такого уровня стояли бы памятники.
Получается, что и как издатель, обращаясь к архаике, вы взламываете канон.
Максим Амелин: Не скажу, что я "все отдам за XVIII век". Я много что другого люблю, и мы много чего еще издаем. Вот, например, три написанные полуверлибром, полупрозой сказки Умберто Эко с очень необычными иллюстрациями Эудженио Карми. Но просто XVIII век - самый обиженный. Я не люблю, когда кого-то живым зарывают в землю. Для меня это делается зримой картиной. Вот закатан Тредиаковский под асфальт на Лубянке, я всякий раз там прохожу мимо и вздрагиваю, вспоминая об этом.
Как - на Лубянке?!
Максим Амелин: Василий Кирилыч был похоронен в церкви Гребневской Божьей матери на углу Мясницкой и Лубянской площади. Сейчас на этом месте такой заасфальтированный пятачок, между двумя выходами из метро в сторону "Библиоглобуса". А в музее Маяковского, в подвале, стоит подлинный памятник с могилы Тредиаковского и надпись: "В пятидесяти метрах отсюда находилась могила великого реформатора русского стиха и т.д.". Так вот поневоле и сходятся в русской истории архаисты и новаторы!