Поделиться
Музей замечательный, им занимаются удивительные, трепетные люди, что нередко среди музейных работников, особенно в провинции. Все они заслуживают не колонки, пусть и в уважаемой газете, но поэтической оды, как, впрочем, и сам дом Гончарова. Но ода - вовсе не газетный жанр, поэтому перейду к прозе жизни, с Гончаровым тем не менее связанной.
Как известно, после путешествия на фрегате "Паллада", которое по ряду причин так и не стало кругосветным, автор "Обыкновенной истории" и "Обломова" сменил место службы: вместо Департамента внешней торговли министерства финансов он занял место цензора, должность в российском обществе того времени не слишком любимую, но весьма уважаемую. В одном из залов гончаровского музея есть фотографии цензоров его эпохи: И.И. Лажечников, поэт и прозаик, автор исторических романов, самый знаменитый из которых - "Ледяной дом", служил в Петербургском цензурном комитете; Ф.И. Тютчев, автор великих поэтических откровений, пятнадцать лет был Председателем Комитета цензуры иностранной, то есть отвечал за все переводные тексты, выходящие в России; П.А. Вяземский, поэт, критик, государственный деятель, благоволивший И.А. Гончарову, его начальник в Департаменте внешней торговли, до 1858 года возглавлял цензурный комитет, который постоянно пытался усовершенствовать. Можно продолжить, - и поверьте мне, среди цензоров Российской империи мы найдем немало в высшей степени просвещенных, чутких к литературе и искусствам людей.
Когда я разглядывал эти портреты, мне вспомнился цензор журнала "Театр", который располагался в здании издательства "Искусство" напротив ГИТИСа, - мне приходилось ходить к нему, чтобы подписать журнал в печать. Разговаривать с ним было одно удовольствие - он был выпускником театроведческого факультета нашего вуза на поколение старше меня, лучше образованный и к тому же знающий конъюнктуру "текущего момента". Как правило, мои коллеги и я среди них, редко могли догадаться, что вырубит бдительная цензура, разговоры с цензорами не только подгоняли к инфаркту, но и доставляли определенное удовольствие.
Вспоминаю обо всем этом из чистого сострадания к тем, кому на долю выпадет правоприменение нового законодательства об оскорблении чувств верующих граждан РФ. Дело не в компромиссе инициаторов этого законопроекта, правозащитников и Общественной палаты, которые согласились ограничиться поправками к 148 статье Уголовного кодекса. Дело в самой сути этих поправок, которые придется толковать правоприменителям, то есть следователям, судьям, прокурорам и адвокатам. Они - при всем возможном к ним уважении - замучаются толковать эти поправки. Думаю, что и названные мною выше интеллектуалы и литераторы ХIХ века оказались бы в не менее сложном положении.
Не стану обсуждать весь текст предлагаемых поправок, позволю себе обратить внимание лишь на "публичное оскорбление религиозных убеждений и чувств граждан", - один этот пассаж тянет на то, чтобы запретить три четверти русской и мировой литературы, а также полностью запретить литературу советскую. Достаточно проанализировать с этой точки зрения "Мастера и Маргариту" М.А. Булгакова или "Двенадцать стульев" И. Ильфа и Е. Петрова, не говоря уже о стихотворениях В. Маяковского или О. Мандельштама. Темы богоборчества и смерти Бога - сквозная тема западной литературы конца ХIХ и ХХ веков, которая безукоризненно подходит для проведения показательных процессов в свете нового законодательства.
Издателям придется воздерживаться от публикации произведений Вольтера и Дидро, изымать из собраний сочинений Пушкина и Лермонтова сомнительные антицерковные и антирелигиозные пассажи. Поэзия вагантов, средневековых бродячих студентов и монахов, в которой они позволяли богохульства и пародировали церковную службу, станет библиографической редкостью... С большей частью современной литературы придется знакомиться в самиздате. ...Мы еще не касались ни живописи, ни популярной культуры.
Но дело не только в художественном творчестве. Попробуем представить себе, что в философском или публицистическом диспуте кто-то из участников прилюдно станет отстаивать не религиозную, а атеистическую точку зрения. То есть скажет, что Бога (на всякий случай напишу это слово с большой буквы) нет. И те, кто верит в него, находятся за пределами современного научного знания. В данном случае я выбирал достаточно нейтральные выражения, не несущие никакой оскорбительной агрессии. Но публичное сомнение, а тем более отрицание бытия Бога само по себе способно оскорбить чувство верующих. То есть религиозная проповедь не нарушает правового поля, а антирелигиозная - находится за его пределами. Таким образом атеизм и, смею думать, агностицизм переместятся из публичного поля в подполье, в частную жизнь. Ибо даже академическая дискуссия на фундаментальные философско-религиозные темы является публичным актом.
После принятия поправок к 148 статье УК не стал бы писать подобных заметок, так как эти вполне робкие размышления - в случае принятия нового законодательства - безусловно подпадают под административное или уголовное преследование. Решение о котором будут принимать люди не слишком погруженные в тонкости философских и эстетических материй. Использую последний шанс - после вчерашнего обсуждения проекта поправок к действующему законодательству во втором чтении, они могут быть приняты Госдумой уже на этой неделе.
Поэтому на всякий случай еще раз подчеркну: никого не хотел оскорблять.