Ирина Бенционовна, в откликах на присуждение вам литературной премии Александра Солженицына нашлось место для пессимистичной оценки современной критики. Так, Майя Кучерская назвала Ваши статьи "живым обличением крикливой поверхностности" книжных обозревателей. Разделяете ли Вы этот пессимизм и считаете ли себя представителем уходящей традиции?
Ирина Роднянская: Раздражение по поводу "легких жанров", по-моему, преувеличено. Да, аудитория той критики, какой мне еще в 8-м классе захотелось заниматься, сокращается - вместе с сокращением круга читателей толстых журналов и тематических сборников. Когда наступила новая эпоха коммуникации и жизнь ускорилась, стало удобнее и даже нужнее сообщать о книгах в том жанре, который в XIX веке традиционные журналы задвигали куда-то в третью позицию. Вот и в "Новом мире" сложилась рубрика из десяти коротких рецензий - у меня таких написано сто. Оказалось, что это очень заманчивый жанр. Здесь надо, чтобы тебе заранее верили, потому что на аргументацию места не отпущено; ты должен образно внушить свое впечатление - чтобы рецензия "цепляла".
Тем не менее, мне кажется, что критика, которая аргументированно делится своим пониманием авторского замысла и места книги в общем процессе, в большом контексте, вовсе не умрет. Может быть, трудность в том, что такой критикой заниматься большинству нашего цеха просто лень - то есть не достает не спроса, а кадров. К этому делу нужно особое тяготение. Желание представлять читателю свое мнение именно таким, развернутым, способом - у меня не ушло.
В последних по времени статьях ваши оценки резко расходятся с мнением большинства критиков. Например, вы углубляетесь в нравственно-философский подтекст антиутопии Пелевина "S.N.U.F.F." и спорите с рецензентами, не нашедшими вертикального измерения в романе Данилова "Горизонтальное положение". Почему так происходит - пресловутый "сбой оптики", критики не видят эти произведения в "большом контексте"?
Ирина Роднянская: Если есть мой "сбой оптики" или моя заслуга, как угодно, относительно Пелевина - так это то, что я (как и немалое число других) считаю его настоящим философским умом. Мне нравится разбираться в его мыслительном лабиринте, который он умеет воплотить в воображаемые артефакты, - чем и хорош. В отличие от Сорокина, нынче претендующего на роль гуру. Бог ему дал отличное перо стилизатора, при ограниченности мысли и фантазии. Не в силах я читать, к примеру, про лошадей величиной с дом - это отсутствие воображения. Меня как-то уверяли, что он уже не тот, за кем, скажем, "Месяц в Дахау", - прочтите, мол, "Лед", - я прочла, и мне показалось это плоско по мысли и убого по реализации воображаемого мира… Популярный этот писатель очень ловко вычисляет заказ интеллектуального слоя. Ради этого он ушел от чистых гротесков, где был нарочито ужасен и отвратителен, но - независим. И когда теперь пишут: "Пелевин, Сорокин" через запятую, думаю, что это ненадолго. Потому что даже Пушкин Теплякова писал через запятую с Тютчевым. И А. К. Толстой, скептически отзываясь о "натуральной школе", той же запятой соединял Писемского с Достоевским. Потом все становится на свои места.
Пелевин, возможно, слишком бежит за сроками, которые ставятся издателем. Мне не понравилась его последняя книга "Бэтман Аполло". Хотя там любопытная пародия на "атлантистов"… Ее не заметили, как вообще не замечают его философии, его историософии, его политологии. Что же касается романа "S.N.U.F.F.", то едва ли не каждый месяц сбывается какое-нибудь пророчество из него.
Вы даже предположили в Пелевине постхристианского писателя…
Ирина Роднянская: Нет, что вы, я его не считаю ни недо-, ни пост-христианином, он буддист, относящийся к христианству иной раз язвительно. Просто меня поразило, как в концовке романа он вдруг перешел на язык Библии - его туда повело. Иное дело - Дмитрий Данилов. Вот уж, кажется, постмодернист, авангардист по своему письму, которое меня, надо признаться, завораживает, но - какая это замечательная христианская книга! Читая, я чувствовала, что со мной говорит брат по вере. Хотя он сам в интервью рекомендует себя свободным художником. Таков он и есть, но от жизненного угла зрения не отделаешься. Меня к подробной статье о нем подтолкнуло ощущение, что мне даже практически хочется следовать за его ориентацией в мире, - притом, что она представлена таким необычным образом. А вот, в "Лавре" Водолазкина я этого не вижу. Внешне - книга умилительно христианская, вызывающая восторг у батюшек. Но приглядишься - сказочное царство, где нет напряжения, вносимого христианской парадоксальностью. Скорее, это стилизация, которая включает разнородные мотивы, даже "Дафниса и Хлою" и античные романы с их авантюрными путешествиями и морскими пиратами, ну и нравы юродивых - по классической работе А. М. Панченко. Добродетельная сказка, удовлетворяющая поверхностный спрос на веру чисто тематически. А ведь когда есть одушевление верой, можно писать о чем угодно - оно все равно скажется.
Вы написали масштабное критическое исследование актуальной духовной поэзии - определив ее как поэзию духовной тревоги, творчество "в Присутствии". Видите ли вы сейчас похожее явление в прозе?
Ирина Роднянская: В отличие от поэзии, где эта тема тоже не магистральная - Сергей Бочаров, филолог, заметил мне, что я фактически "собрала" все это как направление, - но там было много состоявшегося, из чего собирать, - с прозой мне пришлось бы трудней, и оценки были бы жестче. Поэзия, например, Олеси Николаевой, дала мне для понимания нравственного богословия больше, чем ее проза. Ценю редкие удачи - скажем, А. Понизовского, М. Осипова, Н. Байтова - в этой сфере. Но в целом в нашей "христианской прозе" нет того, что меня так увлекало в классике ХХ века: у Бёлля, Грэма Грина, Мориака. Сюда же моя любимица - Фланнери О’Коннор, американская южанка-католичка. Это мои учителя христианства в прозе. Сегодня чрезвычайно приятно иной раз находить этот дух там, где его и не ждешь.
Сочетание христианского взгляда с филологичностью - отличительная особенность вашей критики. Есть ли у Вас единомышленники?
Ирина Роднянская: Никакую тенденциозность в критике я не считаю достоинством. И сама не задаюсь специальной задачей. Но я уже все-таки полвека в Церкви, и эти убеждения во мне засели достаточно глубоко, так что, когда я чувствую, что кто-то их разделяет или, наоборот, оскорбляет, для меня возникает здесь отметина. Из сомышленников могу назвать Евгения Ермолина; особо близки Сергей Бочаров и Ирина Сурат, но это филологи - иная специализация. Но и чисто позитивистское рассмотрение текста, без восхождения к духу автора, меня не привлекает, мне надо знать, к чему же привело предпринятое описание, дескрипция. Есть, впрочем, один дебютант, Алексей Конаков, за которым слежу, он пока не выходит за описательные рамки, но у него замечательный филологический слух, который, мне кажется, уведет его из ограды "позитивизма".
Тема постцивилизации, завершения культурного эона - одна из главных в Вашей критике. Считаете ли Вы, что сейчас все еще длится кризисное время культуры или уже есть признаки ее обновления?
Ирина Роднянская: Так всегда бывает: сначала кризис наступает в искусстве, а потом приходит кризис социально-политический, причем всеобщий. Так было с настроениями fin de siècle, косвенно, но ощутимо предвещавшими Первую мировую войну. И с авангардом, который духовно шел впереди революций и тоталитарных режимов ХХ века. Вот и сейчас мировой культурный кризис предвещает реальную смену эпохи. В связи с новейшими событиями я остро почувствовала отдельность - к худу, к добру ли - России как европейской страны, но из прошлого по отношению к Европе нынешней. Непредвзятое возвращение к дилемме "Россия и Европа" дал Антон Понизовский в романе "Обращение в слух", к сожалению, не вызвавшему у критиков энтузиазма. Боюсь, из-за того, что читать его аудиограммы из российской жизни трудно, мучительно. (Я коротко написала о романе во 2-м номере "Дружбы народов" за этот год и не буду повторяться)… Мы, конечно, культурно остаемся европейской страной - евразийский проект пугающ, а главное, бесплоден. Но мы - из той Европы, которую любили Пушкин, Достоевский, Тургенев, а теперь у нас рвутся узы с Европой, отталкивающейся от своего прошлого, и я побаиваюсь ее и укрываюсь от нее в России, какова бы та ни была. Возвращаясь к заданному вопросу: пока слово "пост"- в применении к искусству остается в силе. Это тоже предвестие общемировых реальных перемен. Когда событийный горизонт развиднеется, тогда, может быть, явятся образцы культурно-художественного обновления. Сейчас в дефиците то, что может по-настоящему взволновать, а не стать лишь предметом анализа, учета тенденций. Можно и даже модно в критике идти по пути социологическому, и эти методы дадут некий научный эффект. Но если говорить о критике как о занятии собственно литературном и литературу читательски переживающем - пока в этом русле довольствоваться приходится немногим.
Ирина Бенционовна Роднянская родилась 21 февраля 1935 года в Харькове в семье врача-эндокринолога и преподавательницы вокала. 1956 году закончила Московский библиотечный институт (ныне Институт культуры). В этом же году случился ее дебют как критика - "Литературная газета" опубликовала ее рецензию на повесть Сергея Залыгина "Свидетели". После окончания института со специальностью "библиотекарь-библиограф" работала в городе Сталинске, затем в Москве - сотрудником-референтом Института научной информации АН СССР. В 1987 году стала сотрудником отдела поэзии журнала "Новый мир", с 1988 по 2008 годы руководила отделом критики этого журнала. В настоящее время сотрудничает с редакцией энциклопедического словаря "Русские писатели. 1800-1917" в качестве автора и редактора.