Она была (и осталась) чудесной и несколько экзальтированной журналисткой, настоящим знатоком советской и русской культуры, которая необычайно остро переживала все, что происходило в нашей стране. Как многие западные журналисты, она была уверена, что знает все лучше нас, но ее искренность искупала эту самонадеянность. Успокоившись, она начала рассказывать о том, что Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев на вопрос французского журналиста о цензуре в СССР ответил таким образом, будто цензура касается лишь государственных и военных тайн, а также пропаганды войны и неприкосновенности частной жизни. "Ты понимаешь, он совсем не касался идеологических запретов. Ваше искусство теперь свободно от цензуры, а это значит, что теперь не нужен ни Эзопов язык, ни та художественная виртуозность, которая делала ваше искусство по-настоящему глубоким и философски многозначным. Все закончилось. Теперь никому не надо будет скрывать свои мысли, и ваша литература потеряет ту творческую уникальность, которая привлекала своей недовысказанностью, подтекстами и надтекстами". В ее словах была искренняя горечь. Она повторила их мне меньше, чем через три недели после доклада М. С. Горбачева на ХХVII съезде КПСС, в котором он объявил о начале эпохи гласности в СССР.
До полной отмены цензуры пройдет еще четыре года. 12 июня 1990 года Верховный Совет СССР примет Закон "О печати и других средствах массовой информации", по которому она будет окончательно упразднена (печатная продукция начнет выходить без штампа Главлита в конце июля, то есть 24 года назад), но именно вторая половина 1980-х станет временем, когда советская культура будет вынуждена заново определяться в новом политическом контексте, который изменит ее художественные свойства и качества. Ю. Лотман справедливо определит эти четыре года - 1986-1990 - эпохой "культурного взрыва", когда концентрация непрочитанного за все время советской власти была спрессована на страницах книг и журналов с ядерной плотностью, но вся эта великая литература была создана на протяжении ХХ века, а не в пору начинавшихся свобод. Современность взрывалась публицистикой - в литературе, театре, кинематографе. Прямые трансляции заседаний Верховного Совета СССР, а потом и РСФСР, равно как и пленумов ЦК КПСС, приковывали людей к телеэкранам. Их смотрели, собираясь большими компаниями, как сегодня смотрят футбол. Было не до искусства.
Конечно, мы жили в плену расхожих штампов, неверных представлений о прекрасном и его отношений с властью. Мы зачем-то к месту и не к месту цитировали Бернарда Шоу, который явно по неведению написал, что крайняя форма цензуры - это убийство. Самые образованные вспоминали "Ареопагитику" Джона Мильтона, опубликованную в 1644 году, в которой глубоко религиозный мыслитель, видимо, ошибочно, утверждал: "Истина не нуждается в разрешении, чтобы победить. Кто видел когда-нибудь, чтобы истина потерпела поражение в открытой и свободной борьбе?". Когда закон о печати, против которого выступал Мильтон, был отменен в 1695 году, на Британию обрушились потоки аморальной и безбожной литературы.
Попав в плен ложно понимаемой свободы, мы забыли о том, что вся великая русская литература была создана в условиях "цензурного террора", а наши любимые произведения советских лет пробивались к публике и облагораживались в полемике с чиновниками Главлита, которые были таинственными привидениями за плечами вполне реального института бдительной редактуры. В этом смысле советская цензура была куда как замысловатей царской. В ней не работали такие признанные и известные литераторы, как И. А. Гончаров, Ф. И. Тютчев или А. Н. Майков, но на нее трудились сотни именитых добровольцев, готовых находить "неконтролируемые ассоциации" в любых художественных текстах, чем, замечу, царская цензура по недальновидности своей не занималась. Хотя и в ней были великие провидцы вроде А. И. Красовского, который точно знал, что у женщин не бывает "небесной" улыбки, - не по природному чину. Но зато в советской иерархии было место для дискуссии. И если, к примеру, М. А. Суслову не нравился фильм "Семнадцать мгновений весны" потому, что в нем не был отражен массовый подвиг советского народа, то Ю. В. Андропов мог высказать иное мнение, профессионально заметив, что в ведомстве Шелленберга для всего советского народа не было места. Цензура цензурой, а смотрим по сей день. А что бы было с фильмами А. Кончаловского, А. Тарковского или М. Хуциева, со спектаклями Г. Товстоногова, О. Ефремова, А. Эфроса или Ю. Любимова, прозой М. Булгакова, Ю. Трифонова, В. Распутина или Ч. Айтматова, поэзией А. Твардовского, Б. Пастернака, Е. Евтушенко или А. Вознесенского, если бы не было цензуры? (Списки легко расширить. - М.Ш). Не случайно ведь Генрик Ибсен так восхищался русской литературой: если уж что и появится из-под катка цензуры, то непременно гений. И разве за последнюю четверть века создано что-либо безусловно гениальное? Так что не роптать надо, а изощряться художественно. Оттачивать мастерство. Проявлять творческую зрелость. Похоже, приятельница моя швейцарская была права, хоть и иностранка.
Одна проблема. Цензура обычно выполняет не просто охранительную функцию. Она, по меткому замечанию Александра Некрича, существует для того, чтобы "создать новую коллективную память народа, начисто выбросить воспоминания о том, что происходило в действительности..." Боюсь, общего понимания о новой коллективной памяти пока нет. Что и затрудняет работу.