Поделиться
Сценическое пространство спектакля разделено Станиславом Бенедиктовым на несколько частей: массивные богини правосудия украшают вход в зал суда, он же - зал кабаре (имеющий дополнительную сцену с живым оркестром). Почти неприлично веселого, струящегося красками и наполненного звуками немецкого кабаре, которое со времен нацистов до времен данного процесса, вероятно, не очень изменилось. Когда-то не лишенное политического лоска, кабаре при Гитлере стало лишь популярным местом развлечения, причем по большей части военизированной публики, элиты Рейха. После освобождения Германии столики стали занимать союзники - современная элита, что ни говори. Хозяева. Попытка внести музыкально-танцевальное движение в серьезный сложный текст с помощью вставных номеров скорее вносит сумятицу, чем разделяет семантические пространства, слитые воедино благодаря тому, что обвиняемые и обвинители здесь же вкушают яства и вина. Когда же кто-то поющий или пляшущий занимает сцену кабаре, главные герои просто уходят в тень, но не со сцены.
Сверху стоят несколько солдат - таким образом все пространство задействовано, все охраняет, стережет Нюрнберг, откуда не вырваться. Это капкан. Можно ли было сделать процесс над нюрнбергскими судьями открытым, вовлекая зрителей, как это делает Томас Остремайер, чей спектакль "Враг народа" совсем недавно был триумфально показан в Москве? Конечно, можно. Но этот суд - факт реальной истории. На прошлое мы повлиять не в силах, его надо принимать, делать выводы, делать упражнения. А жить и решать надо в настоящем.
Но когда Илья Исаев в роли Яннинга читает свой острый, жестокий монолог, никто не желает останавливаться в веселой суете жизни. Все хотят успеть на танцы, успеть обняться с любимым, пока его не перевели из города, успеть выпить еще пива, успеть порадоваться молодости. Никто не хочет его слышать. А потом солдаты, становясь плотным рядом спин и вовсе отстраняют его от зрительного зала. Мы - сила, нам нужна сильная страна, а не та, что о чем-то вопиет. Не время спрашивать и разбираться, когда наши национальные интересы могут быть подвергнуты критике. Никакой критики.
Огромное количество задействованных актеров говорит скорее не о желании Бородина задействовать всю многочисленную труппу театра, но о его принципиальном решении дать побыть причастными, заявить свою позицию. Режиссер не ставит на несколько эпизодических ролей одного человека, стремясь максимально занять артистов - ему это не менее важно, чем число зрителей суда в Нюрнберге. Число тех, кому это интересно и важно. Часто такая многолюдность создает театральные затруднения, особенно заметные в премьерных спектаклях, но опыт постановщика и профессиональность труппы дают основания думать, что вскоре эти недостатки будут устранены.
Другая проблема в том, что четное заявление своей позиции актерам удается куда хуже. Пожалуй, безусловной удачей можно назвать только Лоусона Степана Морозова - он произносит реплики с такой энергией и силой, что вслушиваешься в каждое вибрирующее слово. Внутренняя сила его голоса, исходящего из самого сердца, не может оставлять зрителя безразличным. Он никого не убеждает, понимая, насколько важен собственный выбор. Кажется, что этот человек сделан из стали, и все же хребет его с оглушительным, страшным звуком ломается - чувство долга перед Родиной оказывается равной его собственному чувству долга. Государство поймало человека в ловушку, и его ощущение высшей справедливости оказалось всего лишь государственной необходимостью. Чем он лучше тех, кого судит за не отказ от выполнения законов своего государства? Спектакль ставит бесконечное число вопросов, ведя зрителя по закоулкам совести каждого героя - где-то остановиться, повернуть невозможно. В этом еще одна задача вставных номеров - пока не произносится текст, можно подумать над тем, что уже было сказано. Грамотный ход Бородина превращает паузы, кажущиеся просто моментами отдыха, спада напряжения, в минуты интенсивной работы мысли.
Текст не оформлен в притчу, ему не придана иносказательность. Реплики выточены как скульптуры. Не надо разгадывать никаких ребусов, чтобы понять о ком и о чем идет речь. Однако, считать, что текст касается исключительно проблем борьбы с национал-социализмом, неверно. Нацисты - всего лишь одна из разновидностей зла, влитая в обыкновенных людей. Может быть у Адольфа Гитлера и были какие-то психические расстройства, но прежде всего он был смертным, который сумел зажечь огонь в душах миллионов людей, разбудить в них низшие инстинкты, растревожить их мечты грязным знаменем. Он сумел вползти в их сердца не потому, что был сверхчеловеком, но потому, что сердца были готовы принять над собой власть.
Когда Лоусон, над чьим усердным донкихотством смеются, показывает фильм о концлагерях (зрителей от этого защитят, лишь пробежавшись световыми вспышками по застывшим в ужасе лицам), он не симулирует на чужих чувствах, не пытается надавить на жалость, он всего лишь констатирует факт: это было. Такой простой факт. Такой ничтожно простой, маленький факт - это делали люди. Люди, состоящие из тех же биологических материалов, читавших те же книги, любившие музыку Вагнера не меньше, чем тем, что освобождали мир от них. Удивительно, что такую банальность надо повторять, ибо элементарная единица правды становится элементом спекуляции, забвения, уничтожения. Готический шрифт названия этого города не отзывается в людских сердцах никаким историческим эхом.
Жизнь по нюрнбергскому счету - задача почти не выполнимая. Но если каждый, хотя бы каждый смотревший спектакль, решит искать альтернативу жизни во лжи, будет бдителен - у нашего общества есть шанс посадить на скамьи подсудимых тех, кто действительно виновен.