Поделиться
Когда за литературные воспоминания берется большая актриса, велик риск невольно впасть в патетику: как я торжественно прошла из правой кулисы в левую... Здесь - решительно не тот случай. Книга Максаковой неожиданно роскошна. И по богатству оформления - она похожа на подарочное издание библиотеки всемирной истории искусств, и по содержанию - возьмете в руки вечером просто полистать, а очнетесь только когда дочитаете последнюю страницу под утро.
Слог легок и изящен. Драматургия захватывающе стройна, сюжет увлекателен. Редкая возможность попасть в закулисную жизнь актрисы, - ведь интервью Максакова практически не дает. От жанра мемуаров, несмотря на титульный лист, категорически открещивается: "Это не мемуары, это рассказы о людях, с которыми мне довелось общаться и работать". Литературные портреты ее кисти получаются такими объемными, будто вас не просто посвятили в подробности характеров легендарных режиссеров, актеров и знаменитостей, которые составляли и составляют ближайшее окружение актрисы, - вас с ними словно лично познакомили.
Отдельное удовольствие для женской половины читателей - полюбоваться в приложении галереей театральных костюмов из ролей Максаковой - с эпиграфом Станиславского: "Чтобы познакомиться со своей пластикой, надо предварительно позаботиться о своем костюме".
В художественно-театроведческом обрамлении вступления Инны Соловьевой и послесловия Ольги Егошиной, кажется, нет ни одного лишнего слова - но зато бездна тончайших наблюдений. По оценке Инны Соловьевой, то, что нам предлагают прочесть, не назовешь ни автобиографией, ни записками: "В обстоятельства своей жизни Максакова не введет. Личного интерьера не ждите. Нет и интерьеров Вахтанговского театра. Ни одной сплетни. Насмешливая и общительная, эта книга уважает чужую замкнутость. Соблюдает свою. Читать это в высшей степени интересно".
Прожившая всю жизнь в одном доме Большого театра в Брюсовом переулке, и имеющая всего одну запись в трудовой книжке - Вахтанговского театра, актриса приглашает читателей к себе не в гости - в собеседники. Во фрагментах и цитатах из книги, приведенных ниже, воспользуемся такой щедростью?
В квартире, где довелось мне жить от рождения до сегодняшнего дня, я ничего не изменила. Все, что происходило здесь, было и остается чрезвычайно дорогим для меня.
Родной переулок, любимый с детства… Если бы вы знали, кто жил в Брюсовом переулке, ходил по нему!..
Весь цвет советской интеллигенции помещался в районе Брюсова переулка. Все друг друга знали. Мужчины тогда еще носили шляпы, на улице перед дамами они их снимали, в жару или мороз - неважно. Дамы, например, Наталья Дмитриевна Шпиллер, мамина ближайшая подруга, необыкновенная красавица, - у нее была еще дореволюционная шляпка с вуалеткой, она носила ее и при советской власти, и это никого не смущало. В общем, они держались как люди девятнадцатого века, которых как будто случайно забросило в суровый двадцатый. Какой урок я извлекла? Мужчина должен снимать перед женщиной шляпу, ну если не буквально, то внутренне.
Романтически настрой, виолончель, музыка, французский язык… из этого коктейля соткалось какое-то странное существо, которое очень рано стало задумываться о смысле жизни. Однажды - мне, наверное, исполнилось лет десять, это был день моего рождения - проснулась и подумала: боже мой, а я ведь когда-нибудь умру! Эта мысль меня взволновала… И вскоре другая мысль осенила мое воспаленное сознание: Пушкин ведь тоже умер! Это меня утешило. В конце концов я пришла к выводу, что жизнь конечна и надо ее кому-то или чему-то посвятить. Но кому? Или чему? Вопрос оставался открытым еще долгое время…
Итак, детская жизнь. В нашей квартире день начинался с тишины. Все домашние ходят на цыпочках: мама спит. (Мама Людмилы Максаковой - певица Большого театра Мария Максакова - "РГ") Мы существовали в разных "часовых поясах", детское утро раннее, а мама спала до 11-12, ведь ее спектакли начинались в 8 вечера, заканчивались в 12 ночи, после них всегда шел разбор с двумя-тремя очень близкими друзьями и сестрой, подробный анализ каждой фразы, каждой ноты. Так всю жизнь…
… Когда я позже разбирала мамины бумаги, нашла листок из перекидного календаря (на столе всегда стоял перекидной календарь со списком дел и забот на каждый день), и там, в день смерти Макса Карловича (мужа Марии Максаковой - прим. ред.), карандашом сделана одна неровная строчка: "Умер мой дорогой…"
Мама была абсолютно неприступной женщиной, блоковской Незнакомкой. Граница, отделяющая ее от мира, была столь ощутимой, что никто и никогда не мог и не смел нарушить этот образ с "траурными перьями". Да, как ни странно, много было траура в жизни этой женщины, но никто и никогда не знал до конца ее тайны, того, что чувствовала и исповедовала только она одна. Что означала эта суровая сдержанность? Можно только строить догадки. Семнадцати лет вышла замуж за 50-летнего вдовца и, как пушкинская Татьяна, до его смерти осталась ему верна. Был ли в ее жизни еще кто-то, подобный тому, кому писала письмо Татьяна? У красивой, блестящей актрисы поклонников не могло не быть, но мы ничего не знали об этом, не знаем и не узнаем никогда. В наше болтливое время, когда не только любовь, но и малейший флирт становится достоянием всех и вся, понять это трудно.
Прослужив 35 лет безупречно и самоотверженно, отдав все силы, душу, жизнь Большому театру, поставив его выше всего и вся, будучи в прекрасной вокальной и сценической форме, мама получила конверт: на кусочке папиросной бумаги было напечатано - с такого-то числа такого-то месяца сего года она переводится на пенсию. Объявленные спектакли с ее участием стояли в афише, она к ним тщательно готовилась, как всегда… Перед этим точно такой же экзекуции подвергся Николай Семенович Голованов, он пришел в театр, и на вахте у него попросили предъявить пропуск, а когда показал, то пропуск отобрали и сообщили, что здесь он больше не работает! Все это было настолько невероятно, неожиданно, жестоко и бесчеловечно, что не знаешь, как об этом писать. Мама мужественно и молча перенесла удар, но следствием этого стала ужасная болезнь. После долгого и малодейственного лечения она приняла решение, "поставила точку", как она любила говорить. И решила, что надо продолжать жить. Начались далекие долгие поездки. Конечно, не дача, не бытовые дела гнали ее, а больное, обиженное сердце, которое надо было как-то успокоить...
Мы однажды заспорили с Беллой Ахмадуллиной по поводу пушкинской строки "На свете счастья нет, а есть покой и воля…" Что такое воля? Я считала, что слово "воля" должно восприниматься в значении "свобода", а Бэла утверждала, что пушкинская "воля" - это мужество и твердость человека, его непоколебимость, его сила… Не знаю до сих их пор ответа на этот вопрос. Вот уже и Беллы нет на свете, а порой приходит отчаяние от мысли, что мы с ней о многом не договорили, не доспорили, многое не выяснили, во многом не разобрались…
Мне было двадцать лет!… Помимо театра появилось кино, стала сниматься. Кино - Бог, киномир - мечта, фестиваль в Каннах, гастроли с театром в Италии, Греции, Австрии. Я закружилась в этом вихре без оглядки. После спектакля вместо того, чтобы отдохнуть, приготовиться к завтрашней репетиции - очередная компания, споры, болтовня, острословие. У меня дома все было по-другому. Мама даже по телефону говорила редко, только по делу и коротко, если хотела с кем-то поговорить, приглашала домой, и это был разговор с человеком и его глазами, а не с телефонной трубкой. А мне звонили без конца, и я часами висела на телефоне, обсуждая то да се, теряя даром драгоценное время. Мама терпела и молчала и только один раз сказала спокойно и тихо: "Как ты себя растрачиваешь? Зачем? Ведь человеку отпущен определенный запас сил, и он не так велик. Ты сейчас сгоришь. Как будешь жить дальше?" Но правота ее слов мне стала ясна гораздо позже. А тогда казалось, я буду жить вечно, скакать и прыгать, лететь в вихре вальса и радости, праздник жизни продлится бесконечно, и все будут меня обожать и любить…
Когда случаются взаимоотношения между актрисой и режиссером (творческие, разумеется), вообще все меркнет. Такие отношения ни с чем не сравнимы… Если случается такой союз, такой альянс, такая сцепка, когда ты понимаешь, что это твой режиссер, а он понимает, что ты его актриса, из которой ему легко вылепить, словно из глины, любой требуемый образ, - тогда работа в радость и можно репетировать 24 часа в сутки, как, собственно, и репетировал Петр Наумович всю жизнь, окружив себя подобными "своими" энтузиастами сцены…
…Петр Наумович все время повторял как заклинание: "В искусстве - все как в любви, все как в любви…" Он хотел тебя всю, круглосуточно и настойчиво; совершенно забывал о себе: переставал бриться, смотреть на часы, не замечал ни времени суток, ни дней недели, ни времени года… За время репетиций у него не было никакой другой жизни, ничто другое для него просто не существовало. Он как бы приковал себя к галере и дал клятву, что доплывет до берега и довезет нас, несмотря на снег, дождь, ветер, метель и бурю. И довез, и доплыли. Мы очень в него верили и очень его любили - и не скрывали этого.
Правда, и его кредо было: "Я хочу вам всем объясниться в любви". И он сдержал слово: каждому сочинил роль, каждому посвятил романс. Он не щадил себя, отдавая нам весь жар своей щедрой и талантливой души. Спектакль "Без вины виноватые" - это дитя взаимного обожания и любви.
Успех был громадный. На премьеру пришла Мария Владимировна Миронова, которая потеряла в буфете серьгу - дорогую и необыкновенно красивую. Она совсем не огорчилась: "Да ну ее к черту, эту сережку, я тут такое видела!"…
…Но вот кончились репетиции, прошла премьера, отзвучали аплодисменты-комплименты, и он разжал объятия. "Жизнь выпала копейкой ржавою…" Напрасно теперь искать его глаза - они на вас больше не смотрят, тщетно пытаться его окликнуть - он все равно не услышит; вы можете встать на колени, рыдать, рвать на себе волосы и даже посыпать голову пеплом - он все равно этого не заметит, с банкета смоется в форточку, из театра улизнет по пожарной лестнице. "Неужели это он?" Да, это все он - Петр Наумович Фоменко, мое горькое, горькое счастье. Ему можно было все, тебе - ничего…
Сегодня многое за порогом моего восприятия. Но я и не хочу понижать этот порог, ту высокую интонацию, подаренную мне мамой. Тогда, в 60-х, нас влекло не столько к радикальным формам, сколько к непривычному духу свободы. Хотели заговорить, дышать "свободно". А сегодня все лишено настоящей высоты, того, из-за чего люди занимались театром, кино и искусством вообще. Мы сегодня словно обманываем собственную репутацию. Отсюда и мое ощущение, что все уходит, разваливается. Все, что казалось естественным, красивым. Нам говорят - так было всегда.
Нет - так было не всегда. Так не было…
Я живу в странном временном состоянии: чем острее ритмы и перемены сегодняшнего дня, тем спасительнее мои воспоминания о маме и ее актерском поколении. Их творческий опыт достигнут тяжкими страданиями. Но при всем том они никогда не разуверялись в главном - в своем предназначении. Мама ушла с ощущением выполненного долга и не зря прожитой жизни. Она не хотела делиться со мной тяготами пройденного пути, а пыталась втолковать самое существенное - необходимость вопреки всем приговорам судьбы "нести свой крест и веровать". На сцене ли ты работаешь, появляешься ли на киноэкране, пишешь ли пьесы или романы, управляешь ли театром… Она стремилась выделить сверхзадачу Жизни. И следовать ей во всем.