Поделиться
Это первый в Германии "Парсифаль", поставленный режиссером из России, а для берлинской Штатсоперы - четвертый по счету спектакль, созданный Дмитрием Черняковым на этой сцене (прежде были "Борис Годунов", "Игрок" и "Царская невеста"). Так что берлинцы, знакомые с его радикальными интерпретациями русской оперы, не ждали от него благоговейного тона в штудировании вагнеровской партитуры. Впрочем, возвышенный вагнеровский миф давно уже вписался в современный постмодернистский контекст, в том числе, в святая святых - в Байройте. Но, как показывает опыт, резкий социо-критический посыл подобных интерпретаций редко выдерживает диалог с музыкальной основой вагнеровской оперы (даже если визуально реализован убедительно - как марксистское "Кольцо" Франка Касторфа или тема социальных "отходов" современного общества в "Тангейзере" Себастиана Баумгартена, и другие).
На этом пути оказался и "Парсифаль" Чернякова. В режиссерском нарративе упразднился сам миф, уступив место плоской криминальной теме "братвы", в которую выродилось в современном мире рыцарское братство, а причастие святого Грааля (чаша с кровью, собранной, согласно преданию, из ран распятого Христа) превратилось, соответственно, в дикий ритуал потребления "грязной" крови, выдавленной из раны "братка". На сцене - облупленный интерьер пустынного храма, в сумрачном пространстве которого собираются люди в одинаковых ватниках и вязаных шапках: дерутся, "обучают" непокорных, ходят "веревочкой" по кругу под звуки знаменитого рыцарского шествия. В их жесткой иерархии есть свой "пахан" - рыцарь Гурнеманц, "крестный отец" - Титурель в черном кожаном плаще до пят, и "жертва" - невротик Амфортас, подвергающийся насилию, с трясущимся от жира голым животом и сочащейся раной, из которой товарищи его давят кровь в стакан. Толпа причащается этой кровью, размешанной в потире с водой. Титурель вещает, как из алтаря, из короба-гроба. В это мрачное сообщество проникает извне "чужак" Парсифаль - эмоционально неустойчивый "беглец" от мира с ярко крашеными волосами и гигантским туристическим рюкзаком. С его появлением смысловая ось спектакля меняет вектор и запускается по накатанной в спектаклях Чернякова психоаналитической колее, где Кундри разбирается с комплексами Парсифаля. Сеансу психоанализа посвящен целый второй акт, очищенный по воле режиссера от эротики искушающего мира волшебника Клингзора. Вместо соблазнительных дев на сцене - стерильно-белый образ того же храма (мир подсознания) и девочки в цветастых платьицах с куклами, мячами, скакалками в руках. Это дочки Клингзора, выступающего здесь в образе истероидного, с фюреровскими замашками папаши-бухгалтера, хлещущего жену Кундри по щекам. По ходу психоанализа проясняется история Парсифаля: пройти опыт с женщиной ему помешала в юности мать. Дальше смыслы вагнеровской партитуры деформируются еще глубже: Парсифаль перед Кундри не устоял, и уже не чист для того, чтобы овладеть волшебным копьем, которое излечит рану Амфортаса. Парсифаль просто, минуя мистику, отбирает у Клингзора копье, а заодно и убивает старика. В финале герой получает полную власть, заменив браткам почившего крестного отца. А Гунерманц тем временем убивает ножом в спину Кундри, чтобы уже никогда никакие рефлексии не проникли в их мрачный дикий мир.
Надо заметить, что немцы, приученные к радикальным режиссерским жестам, такого очищенного от всех исходных вагнеровских смыслов "Парсифаля" все-таки не смогли принять. И не только потому, что почитают эту оперу в кругу возвышенных текстов немецкой культуры, но и по причине явного разрыва предложенной сценической версии с музыкой. Между тем, оркестр под управлением Даниэля Баренбойма как будто намеренно медленно, в деталях открывал каждую ноту партитуры, словно очищая ее от накопившейся энергии полутора столетий, и эти вагнеровские звуки шествовали по "медным" ступеням, застывали величественным "куполом", разбивались чувственными волнами хроматизмов, выстраивались в строгие хоралы рыцарей Грааля. Напряженная музыкальная энергия спектакля временами сдавала под давлением сценического действия, но качество музыкальной интерпретации и вокальных работ осталось на высоте. Мрачный, властный Гурнеманц, лаконично чеканящий свою речь (Рене Папе), экспрессивная Кундри (Анья Кампе), виртуозный в истерике Клингзор Томаса Томасона, сложнейшей по психологической нюансировке Амфортас (Вольфганг Кох). Открытием спектакля стал Парсифаль в исполнении австрийского тенора Андреаса Шагера, дебютировавшего в этой партии на берлинской сцене. Это было впечатляющее слияние заданной фактуры роли, балансирующей на сложной грани рефлексии и брутальности, с выдающейся вокальной работой. Именно певцам и оркестру в зале Штатсоперы публика адресовала свои овации. За надрывный музыкальный тонус спектакля.