Поделиться
- Когда-то же наш гений воскликнул "Да будет!", - объяснял художественный руководитель театра имени Вахтангова, известный режиссер Римас Туминас свою попытку постановки в конце 90-х лермонтовского "Маскарада".
Когда "царит агрессия, тьма рвется и все дозволено, смести, сдуть цинизм, сарказм, деструкцию, утвердить гармонию, защитить ценности, попытаться выйти к свету и сказать "Да здравствует свет!" ему было легче, когда за спиной стоял "наш гений" - Чюрленис.
- Для меня значимы не только его музыкальные и художественные образы и ассоциации с его картинами и музыкой, рождающиеся в каких-то моих спектаклях или отдельных сценах. У нас в фойе Малого театра (Римас Туминас - одновременно художественный руководитель Малого театра в Вильнюсе, в здание театра заходил когда-то Чюрленис. - Прим. ред.), если помните, висит колокол Чюрлениса, - рассказывал "РГ" в день памяти художника Римас Владимирович. - У Чюрлениса есть плакат первой художественной выставки литовцев - с изображением колокола. Я сделал копию, нам вылили настоящий колокол, и он у нас по праздникам на премьерах звонит. Иногда я приезжаю и сам звоню в него. У него такой "звук Чюрлениса" - в нем слышится мольба.
Ему - гению своего народа (а стало быть, и нашему гению тоже, это свойство гениев - обладать абсолютной присваиваемостью всеми временами и народами), пришлось явиться миру в сложный век. В тот, что у нас называется Серебряным. Он кажется самым культурно сложным и многогранным и столетие спустя. Явиться во времена ломающихся художественных языков - от реализма к символизму, от классики к модерну - во времена экспериментов с духовной и культурной сутью вещей легко и мучительно. Легко, потому что есть шанс сразу взойти на вершину в еще мало ранжированном пространстве и при сламывающихся представлениях о должном. Мучительно, потому что эксперименты приходится ставить на себе, на своей душе и внутреннем мире. Прививать себе поэтический модус существования, стараться, чтобы живопись звучала, а краски знали музыкальный ритм, испытывать свои визионерские или гипнотические способности, наверное, не легче, чем испытывать незнакомую вакцину от чумы или оспы. Особенно, когда мир вокруг прежде всего обыкновенен.
Вся жизнь в парадоксах. Собрал и оформил литовские народные песни, стал первым литовским гением новых времен, не зная литовского языка. Изначально говорил на польском, имя писал по-польски, учился в Варшаве на деньги польского князя. Литовский стал учить взрослым - от любви, внимания и осознания его важности. Но, несмотря на поэтичность и притягательность национального, совершил космический виток в имперскую культуру, большую, чем польская, тогда - российскую. В 1909 году 125 его картин были показаны в Санкт-Петербурге на выставке "Мир искусства". Знакомство с Добужинским, Бакстом, Сомовым, Бенуа - русской культурой был увлечен страстно и, несмотря на холод и нужду, написал в Санкт-Петербурге лучшую музыку и лучшие картины.
Нужда и слабый отклик среды на его необыкновенные работы однако быстро довели до нервной болезни. Он умер, не дожив до 36, в клинике для душевнобольных под Варшавой. Незадолго до смерти ему сообщили о рождении дочери. Его последним письмом была записка жене с приветствием ей и дочке.
"От непонимания - сгорит,/ а от невнимания - умрет" - из его стихов строка - диагноз.
"Одиночкой в искусстве", назвал его, сравнив с умершим за год до этого Врубелем, Мстислав Добужинский. Добавив, что смерть его скорее что-то "утверждает" и делает его искусство "подлинным и истинным откровением" ("Все эти грезы о нездешнем становятся страшно значительными..."). Символическим стало и его восклицание "Да будет!", стоявшее надписью на одной из работ.
Сама его личность была подтверждением таланта. "Все мы чувствовали, что среди нас находится необыкновенный человек, отмеченный не только выдающимся интеллектом, но и огромной моральной силой", - писал один из его друзей. "Когда Чюрленис был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть ни плохого человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то свет", - другое свидетельство друга.
Найдя широкое внимание у российского и мирового зрителя во второй половине XX века, Чюрленис воспринимается сегодня не столько литовским Врубелем, навсегда приписанным к Серебряному веку, сколько художником, необыкновенно значимым по знаменитому критерию Сальвадора Дали - присутствию тайны.
- Мир Чюрлениса был фантастическим и грустным, - говорит Римас Туминас. - Он всегда чувствовал смерть, его преследовало ощущение конца. У него вся жизнь была на ветру. Его грустная судьба привлекает и трогает. А его образы очень близки к театральному творчеству. Я иногда думаю, что, когда ничего не смогу делать, стану приходить в театр в белых перчатках, цилиндре, фраке и подавать звонки ударами колокола Чюрлениса.