175-летие Василия Осиповича Ключевского (1841-1911) пришлось на конец января нынешнего года и стало первым по-настоящему общественно значимым юбилеем замечательного русского историка. И дело не столько в том, что на могиле автора "Курса русской истории" наконец-то появился гранитный крест, а Федеральное агентство связи совместно с Российским историческим обществом выпустило очень удачную по замыслу художественную почтовую марку "Выдающиеся историки России: к 175-летию В.О. Ключевского и 250-летию Н.М. Карамзина". Самое главное, что Ключевский, скончавшийся в мае 1911 г., за эти 105 лет совершенно не устарел во многих своих деяниях и сочинениях.
Помогла тяга к чтению
Правда, есть мнение, что и биографии-то особой у профессора не было. Весь запал души уходил на преподавание и сочинительство. Вошедшая в легенду обильность чтения лекций не заглушала ритмичности издания разнообразных научных трудов, увенчавшихся главным делом жизни Ключевского - "Курсом русской истории", прославившим его имя надолго после первого издания в начале ХХ века. Оба занятия дисциплинировали профессора и ближе к концу жизни воплотились в так и не превзойденную до наших дней удачную попытку многотомного и систематического изложения отечественного прошлого. Конечно же, биография была, но не того скандального свойства, что на потребу публике, а удачно сложившаяся жизнь человека из "толщи народной", своими мозгами и упорным трудом добившегося успеха в большом городе (пусть и во второй столице, каковой после Петра обречена была стать Москва).
Отец трагически погиб, когда будущему историку исполнилось всего-то девять лет, и вытащила Василия наверх неуемная, фантастическая тяга к знанию - книги мальчику приходилось читать на печке при тусклом свете свечи. Не сворачивая с раз и навсегда выбранной в Московском университете дороги, Ключевский стал, по сути, первым в России профессиональным историком, именно своим служением науке заслужившим общественную известность и почти всеобщее признание. Предшественником своим сын приходского батюшки из-под Пензы считал Михаила Михайловича Сперанского, также вышедшего в люди из безвестных слоев духовенства и по ходу своей извилистой карьеры успевшего послужить губернатором в той же Пензе. В одной из заключительных лекций своего "Курса...", весьма пристрастного к событиям и людям XIX в., Ключевский заметил: "Сперанский вышел из общественной среды, которой не знали прежние государственные дельцы. Сперанский родился в 1772 г. и был сын сельского священника села Черкутина Владимирской губернии" (здесь и далее цитаты из "Краткого курса русской истории". - Ю.Б.).
История с оптимистическим уклоном
Василий Осипович в "государственные дельцы" не сгодился, хотя одним из его самых известных учеников стал лидер кадетской партии и министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков. Не преуспел профессор и по части изящной словесности - точно так же, как из Гоголя не получилось историка, к чему в молодости Николай Васильевич страстно стремился. Но именно Ключевский, последний из плеяды великих русских исследователей прошлого, тянущейся от Татищева через Карамзина и Соловьева, изложил свои часто весьма изящные мысли современным нам и притом сочным русским языком, чем, собственно, и "любезен народу" до сей поры. Василия Осиповича, ленясь зарыться поглубже в его изрядный по объему "Курс...", подчас сводят к любимым им афоризмам, но право же, автор этих острых словечек, несомненно, был чем-то большим, чем Станислав Ежи Лец, и мастером совершенно иного жанра. Русская история, по Ключевскому, не только хорошо написана, она имеет то же радующее глаз свойство, что и свет в конце туннеля. Неизбежный негатив типа монгольского нашествия излагается мастером исторического слова как бы между делом, а в основе там все-таки лежит оптимистичная, москвоцентричная версия русской истории.
Не будучи марксистом, но приходясь учителем главному толкователю истории первых лет советской власти Михаилу Покровскому, Василий Осипович умел в духе любимого им оптимизма изъять из истории даже самого Иоанна Васильевича Грозного, убедив читателя в том, что от его отсутствия в событиях прошлого этому самому прошлому стало бы только лучше: "...Положительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и после него: важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены".
Особый взгляд на царей
В оценке Грозного Ключевским содержится заочная и очень актуальная и поныне полемика с будущим возвеличиванием царя Сталиным: "Важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй, даже бойкий политический мыслитель, но он не был государственным дельцом. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана - одно из прекраснейших поначалу - по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Наряду с произволом царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше коего эти враги сидели".
А еще парадоксальный мыслитель Ключевский запросто ставит в один ряд с Иваном IV отчего-то (ну не только ведь за ссылку Сперанского) нелюбимого им покорителя Наполеона: "Нам известны начинания Александра I; все они были безуспешны. Лучшие из них те, которые остались бесплодными, другие имели худший результат, т.е. ухудшили положение дел".
Василий Осипович не боится быть пристрастным, приучая своих читателей к тому, что его труд - отнюдь не истина в последней инстанции. Но блестящие образцы творческого соединения глубокого проникновения в прошлое и яркости самостоятельного мышления историка не дают тем же читателям явных возможностей возмутиться авторским "вольностям"; они перетягивают на свою сторону. Ну кто еще мог написать, например, такое: "Царьград в политическом отношении был для Руси дряхлым и хромым инвалидом, обучавшим правильной походке едва становившегося на ноги ребенка".
Или вот так: "Повернувшись лицом на запад, к своим колониальным богатствам, к своей корице и гвоздике, эта Европа чувствовала, что сзади, со стороны урало-алтайского востока, ей ничто не угрожает, и плохо замечала, что там идет упорная борьба, что, переменив две главные боевые квартиры - на Днепре и Клязьме, штаб этой борьбы переместился на берега Москвы и что здесь в XVI в. образовался центр государства, которое наконец перешло от обороны в наступление на азиатские гнезда, спасая европейскую культуру от татарских ударов. Так мы очутились в арьергарде Европы, оберегали тыл европейской цивилизации. Но сторожевая служба везде неблагодарна и скоро забывается, особенно когда она исправна: чем бдительнее охрана, тем спокойнее спится охраняемым и тем менее расположены они ценить жертвы своего покоя".
Или совсем сурово: "Новая, европеизированная Россия в продолжение четырех-пяти поколений была Россией гвардейских казарм, правительственных канцелярий и барских усадеб: последние проводили в первые и во вторые посредством легкой перегонки в доморощенных школах или экзотических пансионах своих недорослей, а взамен их получали оттуда отставных бригадиров с мундиром. Выдавливая из населения таким способом надобных дельцов, государство укореняло в обществе грубо утилитарный взгляд на науку как путь к чинам и взяткам и вместе с тем формировало из верхних классов, всего более из дворянства, новую служилую касту, оторванную от народа сословными и чиновными преимуществами и предрассудками, а еще более служебными злоупотреблениями".
Зачем обычному гражданину история?
Иные позднейшие термины Василий Осипович поминает вроде бы всуе, но их широкое хождение без него не обошлось. Вот фрагмент лекции XLII его "Курса...", повествующий о Смутном времени: "Польские паны в 1610 г. говорили на королевском совете под Смоленском, что теперь в Московском государстве простой народ поднялся, встал на бояр, чуть не всю власть в руках своих держит". И вошедшие в привычный лексикон советской пропаганды в годы Гражданской войны "паны" встречаются в тексте не единожды: Ключевский всего-то сократил понятный людям его исторического круга термин. Паны-рада - высший орган государственной власти в Великом княжестве Литовском, обычно сокращаемый не до "панов", а до "рады". Вариант же "буржуазного историка" был увековечен в песне на стихи Алексея Суркова, музыка братьев Дмитрия и Даниила Покрасс: "Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки".
Или взять Новороссию, которую кто-то назовет словом чуть ли не из XXI века. Но вчитаемся в такую вот фразу Василия Осиповича: "В состав Русского государства постепенно входят Русь Малая, Белая и, наконец, Новороссия, новый русский край, образовавшийся путем колонизации в южнорусских степях". Колонизация - ключевое для Ключевского слово в объяснении всего прошлого страны, и слову этому устаревать время еще не пришло: "История России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией. То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней".
Удавалось Ключевскому и почти невозможное - очень яркой и одновременно понятной получилась вводная часть его курса, объясняющая, зачем обычному гражданину история. Василий Осипович настаивал именно на европейском пути отечественной истории, упирая на ее простоту и удобства вкупе со своеобразием: "Эти удобства состоят: 1) в сравнительной простоте господствующих в ней процессов, помогающей достаточно отчетливо разглядеть работу исторических сил, действие и значение различных пружин, входивших в сравнительно несложный состав нашего общежития; 2) в своеобразном сочетании действовавших в нашей истории условий народной жизни. Сравнительная простота строя нашей исторической жизни не мешала своеобразности ее строения. В ней наблюдаем действие тех же исторических сил и элементов общежития, что и в других европейских обществах; но у нас эти силы действуют с неодинаковой напряженностью, эти элементы являются в ином подборе, принимают иные размеры, обнаруживают свойства, незаметные в других странах".
Одно из таких свойств с легкой руки Ключевского и сегодня проходит по разряду вечных истин: "Следя за необозримой цепью исчезнувших поколений, мы хотим исполнить заповедь древнего оракула - познать самих себя, свои внутренние свойства и силы, чтобы по ним устроить свою земную жизнь". И поэтому внимательное изучение прошлого необходимо не только профессионалам: "...каждый из нас должен быть хоть немного историком, чтобы стать сознательно и добросовестно действующим гражданином". Именно этим пожеланием так остро современен Ключевский - за прошедшие сто с лишним лет, пожалуй, никому больше не удалось столь емко и доходчиво изложить безусловную нужность для всех нашей собственной истории.