24.05.2016 21:50
    Поделиться

    Дмитрий Бертман поставил в Дюссельдорфе "Золотого петушка"

    Оперу-притчу Николая Римского-Корсакова "Золотой петушок", написанную по мотивам знаменитой сказки Александра Пушкина (либретто Владимира Бельского), с ее резкой сатирой на российское самодержавие, поставили на сцене одного из главных оперных театров Германии - Немецкой Оперы на Рейне (Deutsche Oper am Rhein) в Дюссельдорфе. Постановку осуществили худрук "Геликон-оперы" Дмитрий Бертман, режиссер Илья Ильин, художник Эне-Лиз Семпер (Эстония), хореограф Эдвальд Смирнов, дизайнер по свету Томас Хасе (США). Дирижер спектакля Кимбо Ишии.

    Неудивительно, что эта "диссидентская" по своей сути последняя опера Римского-Корсакова, его прощальная притча, едко посрамляющая "царство Додона" и толкующая в лицах совсем не сказочную правду и кривду российской жизни, сразу попала в цензурную опалу. Премьера "Золотого петушка" состоялась уже после смерти композитора, и не на императорской сцене, а в московской частной опере Сергея Зимина (в 1909 году, в оформлении художника Ивана Билибина), ошеломив российскую публику своим идеологическим радикализмом. К слову, надо заметить, что опера Зимина два сезона работала в здании усадьбы княгини Шаховской, связанной сегодня с историей "Геликона". Так что символический "привет" из театрального прошлого "Золотого петушка" Дмитрий Бертман передал Немецкой опере на Рейне. В том числе, и из собственной геликоновской постановки "Петушка" в 1999 году, где он впервые вывел на сцену гротескных персонажей современной российской истории, среди которых узнавались и лидер КПРФ в образе царя Додона, и депутаты, и "челночный" народ. Мотивы актуальной русской жизни проникли и в нового "Петушка", поставленного Бертманом на немецкой оперной сцене. Но спектакль оказалась не идеологическим, а многослойным по смыслам, открывающимся в аллюзиях культурных, фольклорных, социальных и мистических.

    Прежде всего, режиссер интерпретировал образ самого Золотого Петушка, раздвоившегося в спектакле в пару: одного из них принес Додону в клетке Звездочет - золотой муляж (а первоначально подразумевался живой петух, от которого отказались по требованию партии "зеленых"). Инкубаторной особью петушка грудастая любовница Додона Амелфа обжиралась, запивая его водкой, в ожидании царя из заморских стран. С "жареным" петухом бросалась и на Додона, вернувшегося из вояжа с "трофейной" красавицей - царицей Шемаханской. Полярно к додоньей жизни Бертман выстроил в спектакле другое, мифическое пространство, из которого приходят в мир волхвы, звездочеты-астрологи, птицы со звонкими голосами. Тройка таких персонажей - сверкающая золотым нарядом Шемаханская царица (Анна Гречишкина), "крылатый" Петушок в золотом купальнике (Ева Бодорова), вдохновленный балетным образом, созданным Михаилом Фокинным и Натальей Гончаровой для труппы Монте-Карло, а также Звездочет -старый халдей в кипе (Корнел Фрей), начинали и завершали бертмановский спектакль эффектными антре. На сцену выкатывали птичью клетку, накрытую тканью, подобно ящикам иллюзионистов. И точка отсчета в спектакле раздваивалась с первой сцены: где иллюзия и где реальность - в сюжете, открывавшемся на сцене банной пьянкой царя Додона, или в театральном зале, лорнетируемым со сцены Звездочотом и вздрагивающим под звонкий петушиный клич "Ки-ри-ку-ку!" со зрительских балконов?

    На сцене - действо в формате "особенностей национального уклада" царства Додона - со всеми приметами реальности: хамоватый Додон (Борис Стаценко) с развязными царевичами, скорее, подчиненными - Гвидоном (Корби Вельх) и Афроном (Роман Хоца), расслаблявшимися в джакузи, в мыльной пене, с бутылками в руках, и решавшими по ходу государственные вопросы, напиваясь до фазы "море по колено". В пьяном угаре им и являлся сладкоголосый Звездочет с петухом, который должен держать в курсе царя - как действовать: расслабляться, распускать армию или с врагом воевать. У Додона Стаценко - грубый, рубленый стиль карикатурных "героических арий", короткие фразы без легато, взвивающиеся репликами о вражеских "лихих гостях", отвязный выкрик: "По закону? Что за слово? Я не слыхивал такого". В его кабинете - десяток трезвонящих вертушек в комплекте с полнотелой секретаршей из парткомовских времен Амелфой (Рене Морлок), ретиво укладывающейся на столе. Только "мистический" Петушок и сбивал своим балконным "Ки-ри-ку-ку!" сладострастные сцены любовников. Режиссер движет действие в спектакле, смешивая ход времен, реальностей, "былей".

    И поход Додона с соратником генералом Полканом, обряженным в огромную фуражку и военный мундир (Сэми Луттинен), к шатру царицы Шемаханской - под "воющий" хор и ернический "трепак" оркестра, оборачивался вдруг визитом высоких гостей в парижский ночной клуб, где Додон неожиданно обнаруживал упившихся и обкурившихся сынков - Гвидона и Афрона, заснувших мертвецким сном на дорогих диванах. Наотмашь их бил. И снова в спектакле смешивалось реальное и мифическое: под наплывающий в оркестре звук, разраставшийся из низких регистров на крещендо, раздвигалась, как в фокусе иллюзиониста, ширма таинственного черного куба, из недр которого появлялись участники "Шемаханского шоу": Царица - звезда "варьете" в перьях, в слепящем золотом наряде, и эротическая "подтанцовка" - в сверкающих бодидрессах и шортах. От такого "заморского" шика и пряных, витиеватых колоратур Царицы, исполнявшей арию "Ответь мне, зоркое светило" на европейских языках - французском, английском, немецком, Додона и Полкана охватывал ступор: "Шо за песня?" Игры же царя с царицей, заданные в гротескном, фрейдистском ключе, оборачивались до боли знакомым плясом подвыпившего царя, которому для ясности повязали сувенирный передник, расшитый хохломскими ложками.

    В финале, на родине Додона, перед трудящимися, ждущими в аэропорту возвращения своего царя, под пародированный Римским-Корсаковым тупой маршеобразный мотив распахнулись ворота зала прилета, и на сцену вывалило окружение Додона - в том числе, и живехонькие Гвидон и Афрон в пуховиках, их жены - в новых шубах, увешанные покупками, пакетами, с головками санкционного сыра в руках. Под "плясовую" появился и Додон с "блескучей" Царицей, которую подданные одарили сувенирным платком. Режиссерский гротеск был встроен и в развязку спектакля, где иллюзия и "быль", подтексты и ассоциации слились вдруг у Бертмана в образ неумирающего царя - символический и фольклорный одновременно. Преследуемый разъяренной любовницей Амелфой, размахивающей жареным петухом, Додон убился. Но вдруг, под выстроившийся рядами хор подданных с "опустевшими" клетками в руках, грянувший голосить "под Мусоргского": "Как же будем без царя?", Додон вернулся. Хитро помахал рукой из черного иллюзионистского куба. Все смыслы сомкнулись. Более острой развязки и представить трудно. И, главное, в Додоньем царстве она актуальна всегда.

    Поделиться