Каким предстал Федор Шаляпин на проекте "Точки зрения" в Музее русского импрессионизма

Федор Иванович Шаляпин стал героем сразу двух летних выставок. Портрет певца в роли Олоферна, написанный Александром Головиным, одним из первых встречает зрителей на выставке "Лики модерна" в Инженерном корпусе Третьяковской галереи. А в Музее русского импрессионизма на выставке "Точки зрения. Портрет и автопортрет художника" певцу посвящен специальный проект в зале на третьем этаже.

Это сближение не из тех, что кажутся странными. Напротив, Шаляпин, чье актерское дарование окрепло в театре Саввы Мамонтова, певец, чье имя притягивало зрителей на афишах дягилевских "русских сезонов" в Париже, был одним из ключевых героев эпохи модерна и русского Серебряного века. Этот век дышал не только духами и туманами блоковских "Незнакомок", но и волнением премьер, страстью к театру, которую разделяли, кажется, все: от юных гимназисток до магнатов и многоопытных царедворцев. Разнесенная поклонниками на цитаты, книга воспоминаний Шаляпина "Маска и душа", разумеется, и документ эпохи.

Фото: Пресс-служба Музея русского импрессионизма

"Я выступаю перед читателем без грима…", - такими словами предваряет свою книгу Шаляпин. Меж тем, кажется, мало было актеров, которые с такой самоотдачей и так последовательно работали над тем, чтобы остаться на полотнах художников именно в гриме. Или - в "маске" театральной роли. Художник Борис Альмединген, работавший с Александром Головиным в мастерских Мариинского театра, оставил воспоминания, как Шаляпин сразу после завершения оперы "Юдифь" позировал Головину в роли Олоферна ночь напролет. "Перед сеансом был ответственнейший спектакль. Шаляпин находился в театре уже десять часов и все время его нервная система в предельном напряжении; только богатырский организм и громадная воля помогают ему выдержать эту нагрузку". К пяти часам утра актеры и друзья, которые пируют в мастерской, пока Головин и Шаляпин работают, уходят. Засыпают сторож и маляр. К семи часам, когда сеанс заканчивается, а с ним и "шаляпинская ночь" в Мариинке, бодрствуют только певец, по-прежнему позирующий в гриме Олоферна, художник, проработавший всю ночь, и карикатурист Павел Щербов - в ожидании утреннего поезда в Гатчину, где он живет. Щербов, впрочем, тоже время не терял, набрасывая карикатуру на шаляпинского "Олоферна".

Почему Шаляпин с такой страстью стремился сохранить свои сценические образы для будущего?

К слову, на выставке "Точки зрения. Федор Шаляпин" можно увидеть карикатуру Щербова, нарисованную в другую "шаляпинскую ночь" в Мариинке, после оперы "Демон" в 1906 году. Певец в облачении и парике Демона, подняв стопочку, готовится закусить рыбкой, которая уже красуется на вилке. Рядом сидит сотрапезник, сбоку - узнаваемая фигура Александра Головина, работающего над картиной, на заднем плане - рабочий, убирающийся в мастерской. Так что "шаляпинские ночи", во время которых пир соединялся с существованием "в образе", и с сеансом портретирования, были в Мариинке привычным делом, к которому готовили и декорации, и запасы еды для ночного пиршества.

Собственно, даже встреча в одном выставочном пространстве театральных портретов Шаляпина, живописных и фотографических, с книгой воспоминаний певца, где он выступает "без грима", и с его портретами вне сцены, написанными Константином Коровиным, Борисом Кустодиевым и Александром Яковлевым, выглядела бы вполне интригующе. Вопрос, почему Шаляпин с такой страстью и упорством стремился сохранить свои сценические образы для будущего, вроде бы звучит наивно. Он, вкладывавший в свою работу на сцене страсть, любовь к театру и музыке, жаждал сохранить созданные образы для вечности. Чем не ответ?

Фото: Пресс-служба Музея русского импрессионизма

Может, и так. Но, возможно, дело не только в рачительности гения. В "Маске и душе" Шаляпин рассказывал о детском восхищении от ярмарочного куплетиста и клоуна Яшки: "Под влиянием Яшки в меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдруг на некоторое время не быть самим собой! И вот в школе, когда учитель спрашивает, а я не знаю, я делаю идиотскую рожу… Я играл Яшку и чувствовал на минуту, что я не я. И это было сладко". Тайна преображения актера была для него, вероятно, не только тайной игры. Борис Альмединген, описавший работу Головина над портретом Шаляпина в роли Олоферна, вспоминал о своем впечатлении от игры певца во время репетиции: "Я видел каждую черту знакомого лица и не узнавал его. Все мускулы лица отражали смысл произносимых фраз". Когда во время диалога Олоферна с Асфанезом, Шаляпин-Олоферн с репликой "Пес презренный!" бросался на Асфанеза с воображаемым кинжалом (в руке не было даже бутафорского), Альмединген признается, что ему "сделалось действительно страшно, и я забыл, что это - Федор Иванович, час тому назад разговаривавший со мною".

Иначе говоря, театр не просто открывал иные миры чувствам и воображению, он позволял переживать их как реальность. Причем как реальность, которая полнее, ярче, мощнее, чем повседневный мир. И, может быть, готовность певца позировать ночами до изнеможения - одна из попыток поймать за хвост это волшебство театра при помощи мощи другого искусства - живописи? Попытка эта сродни надежде Фауста, что мгновенье можно остановить.

Фото: Пресс-служба Музея русского импрессионизма

Выставка "Точки зрения. Федор Шаляпин" этот сюжет "удвоения" театра в зеркале живописи еще и заостряет, подчеркивая страстность личного взгляда Шаляпина. В шутке певца, который говорил приятелю Павлу Щербову: "Послушай, Паша, а я, кажется, не хуже тебя рисую карикатуры", была немалая толика истины. На выставке есть автошарж Шаляпина 1922 на самого себя - похож весьма. Мы видим его эскизы грима для роли Дона Базилио в "Севильском цирюльнике" и автопортрет в роли Дон Кихота. Наконец, мы видим его скульптурный автопортрет (Шаляпин не зря брал уроки у скульптора Ильи Гинцбурга) и можем сравнить его с бронзовым Шаляпиным, созданным Паоло Трубецким.

Между автошаржем в блокноте и автопортретом в гипсе - "дистанция огромного размера". Между ними - образы, в которых жил Шаляпин на сцене. И - вопрос, заданный когда-то невзначай в "Маске и душе": "Если я каждую минуту проверяю себя, так ли пошел, так ли сел, так ли засмеялся или заплакал на сцене, то, вероятно, я должен каждую минут проверять себя и в жизни - так ли я сделал то или это?". Вопрос о маске и душе оборачивается вопросом о том, кто же мы. Но, собственно, этот вопрос - не эстетический, а этический - уже к нам, зрителям выставки "Точки зрения".