В историю нашей документалистики в 60-е годы вошел фильм Павла Когана "Взгляните на лицо": скрытая камера наблюдала за выражением лиц людей, созерцающих леонардову Мадонну в Эрмитаже. Эти лица больше любой игровой картины могли рассказать о мощнейшем просветляющем воздействии большого искусства на души, фильм до сих пор остается портретом нашего общества времен оттепели.
Наш коллективный портрет эпохи тотального потребления и пофигизма создал теперь Лозница.
В этом фильме нет газовых камер в действии, нет гор человеческих черепов и абажуров из человеческой кожи, которые уже много лет демонстрируются в мрачных корпусах бывших концлагерей. Нет всего того, что десятилетиями потрясало пришедших сюда людей. Есть долгие статичные планы неких черно-белых пространств, куда заглядывают лица. Заглядывают с любопытством - чего там такого интересного? Да вроде бы ничего! Какие-то ванны, какие-то настилы и нары. Голоса экскурсоводов равнодушно отбарабанивают какие-то никому не нужные сведения о числе заживо сожженных, о количестве удушенных. Цифры отскакивают от мозгов как шарики в пинг-понге - умом Освенцим не понять, а цифрам можно только верить. Числа велики, не укладываются в голове, да и давно это было - пошли дальше…
Фотографируются на память у трубы крематория. Делают селфи на фоне иезуитского лозунга Arbeit macht frei - "Труд делает свободным". Блуждают. А что тут еще делать?
В церковь не ходят в шортах или в кепке - имеют уважение. В Освенцим ходят и в шортах, и в тишотках с развеселыми надписями, и с термосами, и в сэндвичем в зубах - почему нет? Это же экскурсия, долгая, утомительная и, в общем, не очень развлекательная - так, приобщиться к нашей истории, и назад, в сияющее настоящее, где холодная кока, а лучше закатиться в пивной бар, снять тягостное ощущение, что осталось от визита в прошлое.
Это все, как ни странно, читается на лицах примерно так же, как в фильме Когана читалось просветление. Если набраться терпения и вместе с внимательной камерой Сергея Лозницы вот так всмотреться в люд нашего времени. Камера принципиально равнодушна, она не выхватывает какие-то особо кощунственные детали, она их даже и не ищет. Автор фильма никого не клеймит, не выносит приговоров, в его картине нет ни слова комментария. Это не кинопублицистика, это просто приглашение всмотреться в себя самих. И, если удастся, вдуматься: каковы мы сегодня?
С другой стороны, а что такое особенное происходит? Чего хочет автор? Чтобы туристы надевали траурные одежды, идя на плановую экскурсию? Чтобы обязательно хранили скорбную маску на физиономии? Чтобы спрятали подальше мобильные и фотики? Чтобы - что?
Все правильно: никто этого делать не будет ни по велению экскурсовода, ни даже согласно инструкции, которую могли бы раздавать при входе - мол, снимите с лиц улыбки и отключите сотовые телефоны. Конечно, мир праху их, но жизнь, как говорят, продолжается.
Смысл фильма столь тонок, что почти не считывается. Практически как смысл всех этих крематориев и газовых камер, ставших окаменелостью парка юрского периода. Раны зарубцевались, и те, кто выплакали здесь свои слезы, тоже теперь в гробах. Освенцим стал просто краеведческим музеем: вот кость мамонта, вот сумочка из кожи на шейке ребенка.
Что это, неумолимый ход времени, заставляющий человечество топать дальше уже без памяти? Но тогда преступления истории будут повторяться сызнова, словно не было ее жестоких уроков, словно не стояло само человеческое в людях на грани полного уничтожения? И опять встречный вопрос: а я-то что могу сделать? Где-то там в верхах резвятся ястребы, состязаются в храбрости, играют с огнем, но унять их нет никакой возможности. Так что не лучше ли пить коку, пока ее еще производят, смотреть в кино, как красиво рушится планета, и жить, пока живется? А в Освенцим этот самый, по большому счету, можно было и вовсе не ходить.
Вот эта последняя глубокая мысль тоже отчетливо читается на лицах, запечатленных камерой Сергея Лозницы. Некоторое недоумение: зачем мы здесь?
И тогда еще один встречный вопрос. Этот горестный вопрос уже очень давно сформулировал в газетной статье совестливый Василий Шукшин: "Что с нами происходит?!". Вопрос тогда повис в воздухе, и ничего уже нельзя было сделать: процесс пошел. Процесс размывания понятий добра и зла, процесс истребления в себе категорий "хорошо" и "плохо", процесс дискредитации понятий совести и чести.
Сегодня Сергей Лозница уже не задает даже этот вопрос. Он просто констатирует: души одеревянели, и что теперь делать, неизвестно.
Сергей Лозница: "Многие мои родственники исчезли во время Второй мировой войны - просто пропали бесследно. Так что для меня это очень личное, и мой первый приход в Освенцим много лет назад меня потряс. Мне казалось противоестественным, что вот я стою на этой земле как турист - этого просто не может быть! А ведь люди, которые сегодня приходят в концлагерь, резко отличаются от тех, что приходили туда лет тридцать-сорок назад. У них, сегодняшних, уже нет личных воспоминаний, и мне часто кажется, что многие не понимают, куда они попали, и что это вообще за место. Они как покупатели - все ждут, что сейчас им предложат что-то интересное. Так сказать, продадут им ужасы порционно. А я думаю, здесь должно быть как в храме: хочешь подумать в тишине о тысячах людей, которые лежат в этой земле, хочешь помолиться за их души, - тогда приходи..."