Кладбище Моррисона
Это было ровно десять лет назад во время моей учебы в Париже. Находясь под впечатлением от культового фильма начала девяностых одного из самых совестливых режиссеров Голливуда Оливера Стоуна "Дорз" о Джиме Моррисоне, я отправился на его могилу. На кладбище Пер-Лашез, самую крупную в Западной Европе усыпальницу мертвых, со школьных лет прочно ассоциировавшуюся с "последним приютом парижских коммунаров". Каково же было мое потрясение, когда я увидел, что чинный Пер-Лашез конца двадцатого столетия превратился в "кладбище Моррисона", ставшее местом паломничества и преклонения поклонников музыканта. Сотни памятников и могильных плит легендарных служителей муз и простых смертных были исписаны, исцарапаны, изрисованы плачами о нем, признаниями в вечной любви поэту, цитатами из его песен, десятками его "анфасов и профилей".
Чужестранец, не знавший точно, на каком из девяноста кварталов кладбища покоятся останки Джима и его жены Пэм, я мог не беспокоиться. Путь к Моррисону указывали сотни стрелочек, намалеванных на чужих памятниках и склепах. (К слову, подобное так "достанет" парижские власти, что в начале нового века едва ли не национальном уровне, но безрезультатно, будет решаться вопрос о том, чтобы "депортировать" останки поэта на его родину. В США.)
Могилу Джима, утопавшую в свежих цветах, охраняли двое полицейских. Их сменщики, подъехавшие через несколько минут, тихонько отозвали коллег в сторону, чтобы не мешать людям, беспрестанно шедшим поклониться памяти поэта. Бледная испанка вытирала последние слезы из еще совсем недавно жгучих глаз. Два американца были в глубоком трансе, словно не в силах нажать на спуск своих дорогих фотокамер. Двое влюбленных: поникший седоватый джентльмен и его дрожащая молодая подруга трогательно прижимались друг к другу. Около двух десятков человек, стоявших рядом со мной у узенькой могилы, точно погрузились в царство мертвой тишины, похоже, так и не поверив, что всего в двух метрах от них под землей покоятся останки ставшего мифом, легендарного "анфан террибль" Джима Моррисона неистово любившего жизнь и смерть...
"Зажги во мне живое пламя"
Джеймс Дуглас Моррисон родился 8 декабря 1943 года в семье военнослужащего в городке Мельбурн, штат Флорида. В детстве он увлекся философией американских индейцев и средневековой поэзией. С тех пор образ шамана пронизывал все его поведение на сцене, а сочные и мистические образы, будто пришедшие из глубины веков, причудливо соединились в его поэзии с бунтарским духом шестидесятых. В 17 лет Моррисон поступил в Высшую школу имени Джорджа Вашингтона, затем в университет штата Флорида, но в итоге распрощался с этими вузами, неожиданно поступив в калифорнийскую школу кинематографии в Лос-Анджелесе. Здесь началось его увлечение психотропными средствами, что в конечном счете и дало сумасшедший "коктейль". Начав с первых стихотворных опытов в 11-летнем возрасте, к двадцати годам, открыв "двери" бушующих чувств и подсознания, Джим начинает творить свой мир, свою реальность, притягивающую и пугающую своей загадочностью. "Настоящая поэзия ничего не говорит, - писал он позже в своем "Автоинтервью", - она только указывает возможности. Открывает все двери. Ты можешь открыть любую, которая подходит тебе".
Его стихи так очаровывают лидера рок-группы в университете Рэя Манзарека, что тот предлагает Моррисону совместную работу. Вместе с Джоном Дэнсмором и Робби Григером они создали группу "Дорз" ("Двери"), почерпнув этот символ у английского поэта Уильяма Блейка. В конце 60-х о них знают уже не только в США, но и во всем мире. Группа за пять лет существования выпускает семь альбомов и триумфально гастролирует по свету. Джим Моррисон, беснующийся на сцене, приводит в ужас достопочтенную публику, а десятки тысяч фанатов подпевают ему строки из легендарной песни "Зажги во мне живое пламя". Кстати, и сегодня, спустя 35 лет, Light my firе едва ли не каждый день звучит на московских радиостанциях...
Поэт, бунтарь, шаман...
Бессмысленно гадать, кем был Джим в первую очередь: поэтом, музыкантом, исполнителем. Пожалуй, точнее всего о нем выразилась Патриция Кеннели, любовница Моррисона и в конце 60-х редактор популярного журнала "Джаз и поп". При живой жене Памеле Джим тайно обручился с Патрицией в 1970 году по кельтскому обряду. (Сцена их страсти - один из ключевых эпизода фильма Стоуна, который вызвал резкое раздражение Кеннели.) Недавно в одном из интервью она назвала Моррисона "одним из величайших иконоборцев всех времен".
Безусловно, Моррисон - поэт поэтов. То, на что его собратья по стихотворному ремеслу тратят "моря разливанные" поэм, дабы "достучаться до небес" и читателя, Джиму требовалось шесть строк, вынашиваемых им не по одному месяцу. Оттого так загадочны и причудливы для непосвященного читателя и слушателя его рубленые фразы, его сюрреалистически спрессованные образы. ("Страх - это крыльцо, пронзенное свистом северного ветра, орел, почуявший смерть, но грациозно парящий в ночи над серебристым кроликом".) Правы и те, кто называет его блестящим композитором, музыкантом и исполнителем, нашедшим свою неповторимую нишу в многогранной рок-музыке XX века. Некоторые склонны приписывать ему нечто демоническое и даже называют "шаманом на сцене". Отчасти из-за его стихов, скроенных точно "лоскута" мистических фраз, которые напрочь разрушают всякое представление о классической рифме и поэтическом ладе и больше похожи на заклинания языческого колдуна.
Моррисон действительно был шаманом. Но в том, что гипнотизировал своими притопами и прихлопами тысячные залы, вводя их в состояние исступленного транса. Изображаемая им на сцене "ломка", проделки с микрофоном, "индейские" покачивания из стороны в сторону заставляли сотни добропорядочных девочек срывать с себя модные наряды и бросать к ногам кумира свои лифчики.
Отставим в сторону то, каким "он БОЛЬШЕ парнем был" ... Потому что ни одна из отдельных ипостасей Моррисона не может быть рассмотрена вне упоминания о его бунтарстве, о его сознательном саморазрушении, о его вызове и жизни, и смерти. Джим как-то сказал: "Смерть - это родник, чья тайна заставляет меня писать". А чуть раньше обронил легендарное: "Я обвенчался с жизнью и впитывал ее мозгом костей".
Балансируя "на грани фола с жизнью", находя утешение в алкоголе и наркотиках, разрушая себя, Джим на всех парах мчался к тому, чтобы скорее узнать, что же ТАМ, за гранью. Пожалуй, никто из поэтов, а уж тем более музыкантов второй половины прошлого столетия не играл со смертью в своих текстах так, как он. В жизни пробовали многие. Десятки сопляков по обе стороны океана, едва научившихся держать в руках гитару и рифмовать строки, пытались глотать таблетки, запивая их стаканами горячительного, думая, что из них получится второй Моррисон. Не вышло. Многие поплатились если не жизнью, то печенью.
Творчество Моррисона, его яркая и короткая жизнь - это не только страстное и страшное желание вырваться из мира обыденности, "мчащегося на хребте у скуки", управляемого предрассудками, ложью, условностями. Это целая философия, это Его Величество стих, пропитанный жаждой любви и страхом смерти. Это рождение самых невероятных и пугающих своей оригинальностью метафор (вроде "отцов, квохчущих на ветках"). Яркое бунтарское начало в жизни и во время концертов, выражавшееся в постоянных конфликтах с властями, и даже судебный процесс за аморальное (спустил штаны) поведение на сцене - все это привлекло на сторону Моррисона сотни тысяч поклонников по обе стороны океана. Джим был первым. В своем призыве к поколению 60-х "творить будущее". В своей бесшабашности и смелости. В своей нещадной борьбе с комплексами общества, наконец.
Для обуржуазившегося, "пуританского" западного мира, погрязшего в комплексах, задыхавшегося от недостатка естества и любви, творчество Моррисона стало глотком шокирующего, опьяняющего, но свежего кислорода. "Стань живым - доживешь до смерти", - пел Моррисон, призывая людей сбросить с себя путы условностей. Вместе с битниками, битлами, "цветами любви" хиппи он стал олицетворением молодежного бунта против мещанства и скучной жизни своих "отцов". Спустя четверть века, после выхода на экран ленты Стоуна, Европу захлестнет волна "моррисомании". Среди лидеров продаж в сувенирных лавках - майки с его портретом, на улицах сплошь и рядом десятки ушедших из "домов отцов" молодых людей.
Мой единственный друг...
Моррисон был одним из самых бесшабашных сынов своего поколения, крайним проявлением тоски по чувственному раю. Наркотиками и алкоголем он довел себя до черты. В 1970 году он перебрался в Париж, город, который всегда был бальзамом для израненного сердца художника. Но и город, в котором так хочется жить и творить, не спас его от саморазрушения. В реальность поэтических грез, в которой он укрывался от действительности, начала все сильнее вторгаться дурманящая реальность. Его тексты стали более печальными, а мелодии - еще пронзительнее. Незадолго до смерти он написал: "Люди боятся смерти больше, чем страданий. Это странно. Раны, которые наносит жизнь, намного страшнее. Со смертью же страдания прекращаются, вот почему я и в самом деле считаю ее другом".
С этим "другом" Джим познакомился 3 июля 1971 года, найдя смерть рано утром в ванной одного из парижских отелей. Официальная версия - остановка сердца. Джиму Моррисону было 27 лет...
Ноктюрн
Мы взбирались ступенями кладбища:
шорохи, мгла...
Та короткая ночь лучшею порою была.
И пусть я до сих пор так
и не обзавелся женой,
Мой единственный друг,
ты по-прежнему рядом со мной.
Мы шагали сквозь стены
и влажной внимали траве,
Чья-то робкая проповедь
билась шмелем в голове.
Мы познали друг друга
у мшистых холодных камней,
Святость древних надгробий
покрыв наготою своей.
В глубине серых склепов
нам чудились тысячи тел,
Кто-то гнался за кроликом
и пропадал в темноте.
А девчонка (да-да, ты одна
там со мною была)
Под конец напилась и покойных
вернуться звала.
О, погост на холмах! Мы любили
и были близки,
Мы испили из чаши
своей потаенной тоски,
И, обнявшись, ушли,
потому что туман взял наш след,
И парным молоком нам под
ноги пролился рассвет.
Перевод Вадима ГЕРМАНЮКА
(Ростов-на-Дону).