Если в новогодние дни пропускаю по ТВ "Иронию судьбы", то кажется, что и праздник вовсе не праздник. А еще хотя бы раз в год мне надо обязательно посмотреть "Белое солнце пустыни". Иногда даже задумываюсь, что же за тайна такая сокрыта в лаконичном, лишенном излишеств и лукавых мудрствований фильме... Ответа ясного и простого не нахожу. Разве что готов согласиться: настоящее кино, как и любое произведение искусства, величайшая тайна, которую и сам его создатель раскрыть и даже пояснить не всегда может. Но все-таки вопросы есть, и я их задаю создателю "Белого солнца пустыни" режиссеру Владимиру Мотылю.
- Владимир Яковлевич, вы сами-то смотрите кинофильмы?
- Очень мало. Сейчас, после шестилетнего перерыва, я по-настоящему занят делом. В прошедшие годы - по грантам президентов Ельцина и Путина, а также зарубежных - делал различные сценарии, из которых ни один не смог осуществить. По дороге к фильму все они не были обеспечены материальной поддержкой.
- А сейчас?
- Сейчас образован фонд, учредителем которого я и являюсь. Спонсируют работу нового предприятия отечественные бизнесмены. Так что нахожусь сейчас в самом напряженном ритме. Готовлюсь к своей масштабной постановке.
- Вы можете сказать, о чем будет новая кинокартина?
- Эйнштейн по этому поводу сказал гениально: формула успеха - это труд, игра и умение держать язык за зубами. Поэтому я могу рассказать о новом фильме только в самых общих чертах. Это любовная история на фоне больших исторических событий, нечто подобное "Звезде пленительного счастья", где были три героини. А фон исторический - напряженные сломы общественного, социального, жизненного обустройства. У меня одна героиня, которая переживает три романа: в период Первой мировой войны, в Февральскую революцию, окончание сюжета - в тридцатом году. Конечно, прошлого века.
- И судьба вашей героини завершится счастливо?
- Это как раз тот случай, когда следует держать язык за зубами. Главная героиня проходит перипетии кошмаров, взлеты счастья, любви, крушения... Чем кончится? Мне предпочтительнее, чтобы зрители узнали об этом в залах кинотеатров.
- Время и вам с самого рождения предопределило непростую, полную испытаний судьбу. Вы, насколько я знаю, родились в Беларуси...
- Да, родился я на Витебщине, в Лепеле. После моего рождения дед вместе с большой семьей был репрессирован. Выслали на Крайний Север как "кулака". Многие родственники там и погибли. А еще часть моих родственников погибла в Великую Отечественную войну. Маме удалось поначалу избежать ссылки, потому что она, окончив Петроградский педагогический институт, работала в Украине в колонии Антона Семеновича Макаренко. Судьба мамы складывалась трудно. Но во всяком случае северной ссылки ей удалось избежать. Но потом все-таки донос и на нее написали. Маму выслали на Северный Урал. И от Северного Урала как раз начинается мое осмысленное восприятие жизни. На Урале я пошел в первый класс.
- Ваша жизнь в кино - более десяти ярких, запоминающихся фильмов. И все-таки, наверное, самый культовый из них - "Белое солнце пустыни". Как вам удалось, делая фильм о Гражданской войне, о басмачах, почти совсем избежать идеологической окраски? Если и есть там идеология, то она совсем другого порядка - идеология любви к России, идеология, если хотите, Верещагина... И вы, выходит, "угадали" зрителя, что-то настоящее ему предложили вместо "партлюбви" к Родине... Как это все могла позволить советская цензура?
- Вопрос вы поставили верно. Такая картина не могла появиться просто так. Фильм в принципе можно назвать и продуктом случайным. Причем случайности сопровождали эту работу на протяжении всей истории создания "Белого солнца пустыни". Трижды этот, как сейчас говорят, проект, казалось, должен был окончательно сорваться. Сценарий, моя постановка запрещались, изгонялся сам режиссер, то есть я. Потом само небо меня спасало.
- И какая же это триада?
- Я не преувеличиваю. Именно трижды был уже почти конец. Первый раз: это приглашение опального режиссера на экспериментальную студию Чухрая. На мне же печать стояла после "Жени, Женечки и "Катюши" - "безыдейный подход к войне". Но Чухраю нравился мой опальный фильм. И студия эта в недрах социалистической системы была совершенно особенной: Совет Министров позволил провести независимый от Госкино эксперимент, Чухраю было позволено многое. Делали он и его сподвижники что хотели, приглашали тех, кого хотели. Главное - приглашенные режиссеры должны были сдать новую, оригинальную картину. Вот и первое чудо - то, что меня, опального, запрещенного, пригласили. А второе... В середине работы над фильмом нас остановили. Решили окончательно уничтожить, режиссера окончательно закопать. С головой закопать. Повезло мне самым неожиданным образом. Зампред Госкино, влиятельный Баскаков, оказался фронтовым другом моего приятеля. Приятель и убедил высокого чиновника посмотреть отснятый материал. Баскаков, прежде, говорят, поклявшийся, что при его власти "этот Мотыль больше снимать не будет", особой крамолы в уже сделанном не усмотрел. А Спицына - такая фамилия у нашего общего приятеля - назначил спецредактором на съемках, чтобы он доносил обо всех вольностях в снимаемой картине. Спицын - человек вольнолюбивый. Приехал в Туркмению, гулял, крепко выпивал. На съемочную площадку заглянул всего лишь единожды и сказал: "О, как у вас тут жарко!"
- А отчет Баскакову?
- Отчет писал в том ключе, что, мол, все в порядке, Мотыль все снимает согласно утвержденному сценарию. А на самом деле, предварительно договорившись с авторами, импровизировал, сколько сил и вдохновения хватало... Баскаков и сказал на одном из совещаний: мол, картину завершить, Мотыля на картине оставить.
- А третье чудо?
- Фильм все же оказался "на полке". Выпускать его боялись. Но однажды, отбирая фильмы Брежневу для домашнего кинотеатра, потеряли западный кинобоевик. Случайно послали непринятую картину. А там - семейный просмотр. Молодым понравилось. И Брежнев, видимо, фильм приметил. После позвонил министру и сказал: "Хорошее кино делаешь..." Следом, разумеется, началась новая жизнь "Белого солнца пустыни".
- Полтора года назад вы председательствовали в жюри на Минском кинофестивале "Листопад". Смотрите ли белорусские фильмы? Из белорусского кино событиями последнего времени стали "В августе 44-го..." и "Анастасия Слуцкая".
- Как председатель жюри, к оценкам каким-либо подходил с точки зрения моих убеждений. Соотносил их с категориями, требованиями искусства - гармонии, оригинальности, стиля, жанра. Я никак национально не выделял картины...
- Тяжело вас вывести на конкретный разговор о конкретном кино. Тогда позволю себе спросить про нечто общее, касающееся всех. Нужна ли все-таки кинематографу правда жизни?
- Смотря какому кинематографу... Кому-то - да. Кто-то только тем и живет, что фантазирует. Я могу говорить только о себе. Для меня правда окружающей жизни сама по себе ничего еще не подсказывает для того, чтобы сделать фильм о современности. Недаром же я получил, кроме творческого, еще и историческое образование. И никогда я не тянулся к современному кино. Не только по причине, что советский фильм - обязательно этакий идеологический пирог, сложенный согласно существующим законам. Меня всегда тянуло соотносить нынешнюю жизнь с тем, что было до нас, кто мы, откуда, почему мы...
- Сегодня меньше вспоминают о вашем замечательном фильме "Женя, Женечка и "Катюша", за который вы и получили "на полную катушку". В этом фильме, снятом по повести Булата Окуджавы "Будь здоров, школяр!", вы много тогдашней, 60-х годов, правды сказали?
- Вы несколько заблуждаетесь. Булата Окуджаву я попросил в соавторы. У меня был сюжет, который ничего общего с повестью "Будь здоров, школяр!" не имел. Герои совершенно другие. Булата я пригласил потому, что принял его произведения с огромным восторгом. Кажется, и не могу больше припомнить, кроме повестей Быкова, "В окопах Сталинграда" Некрасова, "Жизнь и судьба" Гроссмана, чтобы в чьих-либо книгах того времени было столько правды, как у Окуджавы. Своеобразие Булата - органичное выражение войны через трагикомедию - было мне близким. Мы вместе разрабатывали сюжет. Линия драматургии была предопределена до нашей встречи, а Булат писал в основном диалоги.
- Если абстрагироваться от идеологии и политики, а иметь в виду только время, когда в искусстве можно было бы больше правды сказать - вчера, позавчера или сегодня?
- Абстрагироваться легко поэту, пишущему в стол. В кино же... Хотя с натяжкой можно сказать, что кто-то говорил правду и вчера. Те, кто это все-таки делал, были настоящими подвижниками. Легче было художникам, как это ни звучит странно, покинувшим Родину, эмигрантам... А сегодня? Сегодня - полный обвал безграничной свободы. Особенно это начинаешь понимать, когда приходишь на книжный рынок. А если человек свободен, у него есть право выбора. И это для него, пожалуй, главное - возможность сделать свободный выбор.