Поделиться
Он жил
Улица Бочкова около станции метро "Алексеевская". Дом из серого кирпича. Вход в подъезд со двора, местами зеленого. Домофон. Пятый этаж. Четырхкомнатная квартира. Длинный коридор. Кухня, та самая кухня, где Шукшин выпивал по банке кофе за ночь... Последние два года Шукшин прожил здесь, перебравшись с семьей из малогабаритной двухкомнатной. После Свиблова эта квартира казалась ему хоромами - спальня, детская, зал, свой кабинет с библиотекой и письменным столом, за которым, правда, писать еще нужно было привыкать... Машины у Шукшина никогда не было. Она появится уже у вдовы Лидии Федосеевой-Шукшиной - очередь на машину подойдет только после смерти Василия Шукшина. А он же всегда недоумевал: почему в Москве делают подземные переходы для людей, а не тоннели для машин, и почему сновать вверх-вниз должен пешеход? И вообще машин боялся и на улицу старался не выходить ни в магазин, ни просто, без надобности. Через дорогу на ту сторону надо было за ручку переводить...
Каким его знали близкие? Предельно искренним, скромным, порой даже застенчивым. Когда напивался, конечно, все это проходило. Гуляй, Стенька Разин! С одной стороны, время бездарно транжирил, но с другой-то - за разговорами с незнакомыми мужиками он судьбы вытаскивал... В Госкино знали, что он пил, и не приглашали на фестивали. Когда его фильм "Живет такой парень" Гран-при - "Золотого Льва" в Венеции получил, Шукшин узнал об этом из газет. Потом Андрей Тарковский (который с Шукшиным учился во ВГИКе на одном курсе) привез ему фотографию этого льва...
Чего еще не могли простить ему "коллеги" из Госкино, так это русскую самобытность и национальную гордость. Рассказывали, как однажды в Париже, куда Шукшин ездил на премьеру фильма "Странные люди", его плащ подгорел в ресторане. Гардеробщик долго извинялся, а хозяева предложили взамен дорогую дубленку. Наша делегация от зависти готова была провалиться, что не их вещи подгорели, а Шукшин уперся и ни в какую: что я, нищий что ли, говорит, воротник подверну, и сгодится мой еще. Так и проходил весь Париж с прожженным воротником. А купил там себе он только голубую мечту - карманные часы. Но в Москве тут же кому-то их подарил...
Отдельные критики шипели: у них там Феллини с пережитками неореализма, а у нас тут, видите ли, Шукшин со своими березками... К перегибам в другую сторону он относился не менее настороженно: "Во всех рецензиях только: "Шукшин любит своих героев... Шукшин с любовью описывает своих героев..." Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или не умеют. И то и другое, наверно" ... Меж тем березы для Шукшина были не просто символом, как для горожан. В его детстве, в лютые морозы единственной спасительницей была русская печка, которую надо было чем-то топить. Большинство семей из их села поздно вечером ходили за березняком на Талицкий остров - по замерзшей Катуни километра три... Матери с маленьким Василием как-то удавалось не попадаться леснику...
Он писал
Как он писал? В десятиминутный перерыв на съемках садился на пень или прямо на землю и начинал быстро-быстро строчить в маленькой записной книжке или клетчатой тетрадке. На коленях, в столовой, в общежитии, на кухне - всегда и везде. Иногда, когда не писалось, подолгу маршировал по комнате. Особенно это помогало в гостинцах.
А случалось и такое.
"Близко я познакомился с Василием Макаровичем на съемках фильма "Какое оно море" в Судаке, - рассказывает Станислав ЛЮБШИН. - У него тогда была тяжелая полоса в жизни: с женой (Викторией Софроновой. - Ред.) разошелся, очень болезненно он это переживал, и как всякий русский человек - ярко, так, что заборы летели. Когда он за оглоблю брался, из группы к нему подойти не могли. Только Лида Федосеева, тогда хрупкая, тоненькая, изящная, городская, смело входила в тот огненный круг, который он оглоблей описывал, обнимала его через плечо, он слабел, затихал на глазах, и вела домой... После этих сцен, приходя на съемку, он в людей всматривался: обидел он накануне человека или нет, не помнил, что вечером было. Никто ему ни слова не говорил, только глаза отводили, а он, как ребенок, по взглядам пытался определить, что вчера вытворял. Если ничего страшного, он так радовался, таким легким и веселым человеком становился! А я однажды его на путь истинный попытался направить: мол, вы известный писатель, актер, да еще режиссер, ну как же можете себе такие вещи позволять? Он в ответ - матом. Несколько дней я с ним не здоровался. После этого в два или три ночи в окошко моего домика на побережье кто-то постучался. Открываю, мошка прибрежная полетела, смотрю, Шукшин стоит. Кинул он мне в комнату рассказов семь, на, говорит, прочти, вот, я сейчас написал. И остался у окна ждать. Когда я прочитал, мне так стало стыдно, что я посмел его учить жить... "Ну, понял?" - бросил он мне фразу и пошел в темноту в сторону моря...
В ту ночь я подумал: если когда-нибудь буду снимать фильм, то по его драматургии. (Случится это гораздо позже - фильм "Позови меня в даль светлую" по сценарию Василия Макаровича, который Станислав Любшин снимал как режиссер, вышел уже после смерти Шукшина... - Ред.). А в тех наших встречах я видел очень нервного, издерганного человека, потому что такая травля на него шла! Казалось бы, как национальный писатель, выражающий русскую душу, умеющий понять судьбу любого человека, он начальникам Госкино должен был бы быть нужнее всего. Но они наглую отговорку на все случаи жизни придумали: "Очень много Шукшина на экране будет". Его "Степана Разина" закрыли на киностудии Горького, потому что несколько кинематографистов написали разгромные закрытые рецензии. Картину угробили, и, по-моему, здоровье Василия Макаровича. Группа не разошлась, стали снимать "Печки-лавочки", а между собой договорились: на телевидении, в кино, в газетах, в компаниях рассказывать, что Шукшин продолжает работу над "Разиным", чтобы гласность была. Я только из-за этого пришел к Каплеру на интервью в "Кинопанораму". Каплер мою биографию рассказывает, про фильмы говорит тепло, с уважением, так, что забываешь о телекамере, ощущение, точно на кухне сидишь. А затем, как мы с ним договорились, он про планы мои спрашивает. И я начинаю про "Степана Разина" рассказывать, что Шукшин скоро запускается, мне характерную роль дает. Женский голос сверху раздается: "Стоп!" В наушники Каплеру долго что-то объясняют. Начинаем повторять. Доходим до Шукшина, опять съемку прекращают. В третий раз с потолка прибежала разъяренная располневшая женщина, вся в красных пятнах, говорит, нельзя упоминать о "Степане Разине", никогда этого фильма не будет. Мы с Каплером деликатно на наив жмем: ну подождите, я вчера слышал, что будут снимать, а я вчера - Шукшина видел... Записать-то мы все-таки записали, но когда передача вышла, от моего рассказа осталось только, что я войну помню и жил в деревне за Останкино - во Владыкине... Я не знал, как в глаза смотреть Василию Макаровичу. А у Каплера это последняя передача была, убрали его с телевидения...
Если существует эталон искренности, то это Шукшин. Искренним людям очень тяжело на свете живется. Это рациональным натурам легко, а он если кого-то любил, то уж сомневаться не приходилось, а кого не любил... Шли мы с ним однажды хлопотать за одного человека к директору "Мосфильма". По коридору идет красивый, сильный Шукшин. Но чем ближе дверь к нам приближается, не мы к ней, а дверь к нам, тем он больше сутулиться начинает, пластика другая у него становится. Подходим к кабинету, он останавливается лицом перед дверью и объявляет: "Пошли, Слава, отсюда". Разворачивается и уходит. Потом объяснил: "Я как представил, что он будет врать нам, обещать и ничего не сделает, а мы как статисты будем в этой сцене участвовать". Ведь тогда прежде чем фильм доходил до зрителя, его должны были утвердить 36 редакторов: каждый отрабатывал свою зарплату, настаивая на собственных поправках, не зная, что "посоветовал" другой. Шукшин говорил, что если всех 36 пройти, так измызгают, что и снимать не захочешь. Ни одного фильма не вышло, чтобы, как он задумал, так и снял. Да ведь не было в тех картинах ничего "антисовесткого", просто выражалась своя точка зрения. Но понимали "инстанции", что искусство способно воздействовать на человека, может даже совсем изменить...
Более искреннего и чистого человека я не встречал. Может, теперь он нужнее в тысячи раз, чем все эти писатели, вместе взятые...
Я Василия Макаровича последний раз видел, когда он ко мне на спектакль "Прошлым летом в Чулимске" в Театр Ермоловой, выйдя из больницы, пришел. Захотел посмотреть спектакль, о котором слышал много хорошего. Я отговаривал, боялся, вдруг плохо спектакль пойдет, а он никогда Вампилова на сцене не видел. Но он настаивал. Для меня это самый страшный момент в театре был, когда Шукшин в зале сидел. Выходим на поклоны, еще все сидят, а он встает и начинает хлопать. Зрители расходиться стали, а он продолжает хлопать. Все ушли, а он один стоит в зрительном зале, хлопает и плачет... Когда у нас зашла речь об экранизации одного из его произведений, он возразил: "Сними сначала "Чулимск". Это лучше, чем у меня". Какой еще писатель так о другом скажет! Он даже сам сценарий по Вампилову захотел написать после того спектакля. Начал, три страницы набросал, но вдова Вампилова почему-то против была.
...Что там на теплоходе "Дунай" произошло, я знаю так же, как и вы, по рассказам Буркова (члены съемочной группы "Они сражались за Родину" жили на теплоходе, который "Мосфильм" арендовал у Ростовского пароходства. - Ред.). Бурков проснулся: "Вась, что с тобой", тот ему: "Сердце жмет". Бурков забегал, что-то дать нужно было, на пароходе нашлись только капли Зеленина. А они тормозят. Успокаивают сердце. Может, водки, коньяка или кофе надо было дать, чтобы мотор заработал, но он тогда совсем не пил... Капли Зеленина боль успокоили. Он заснул и не проснулся..."
Он был
...Как дико кричала от боли на все кладбище мать Шукшина, оглушая элитное Новодевичье деревенским плачем в голос... Что чувствует женщина, пережившая своего ребенка? От вопля того все нутро воротило. "Могилы-то я его так и не видела. Как гроб опустили, я вроде как сознания лишилась. Уже когда очнулась - глядь, а там, где должна быть могила, - море цветов", - напишет после мать Шукшина Мария Сергеевна Попова. На поминках в доме сына на улице Бочкова она пробыла недолго. Всматривалась в каждого, кто перед ней за столом сидел, кого-то узнавала. Потом извинилась: "Простите меня, я пойду прилягу"... У плакальщиц поверье есть: горе с криком нужно выплескивать. Так страшно и так плохо ей было, что не выкрикни она всего тогда, может, и не прожила бы еще пять лет на земле без своего первенца Василия. "Дитенок мой милый", - обращалась она к нему в письмах - от первых до самых последних, отправленных в 1974-м - году его смерти...
Из рабочих записей Шукшина на полях черновиков:
"Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран. И хорошо, и плохо. Хорошо - не позволил сшибить себя; плохо - начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками... Это может плохо кончиться, могу треснуть от напряжения".
"Всю жизнь свою рассматриваю как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл".
А третьего - старости - ему было не дано. Шукшин прожил всего 45 лет...