Поделиться
Две недели русские актеры учились вызывать духов предков, топая ногами и осваивая технику театрального шага, а потом еще месяц репетировали спектакль-комикс на темы "Короля Лира" в деревне Того под Сизуоко - в самой богатой театральной империи мира. Ее создатель Тадаси Судзуки уже давно научился примирять древние японские традиции с современным европейским миром. Его "Сирано", показанный на прошлом Чеховском фестивале в Москве, - вершина этого спекулятивного искусства, в коктейле которого перемешаны традиции театров Но, Кабуки и итальянской оперы.
В нынешней постановке сюжет Шекспира изложен деловито и быстро, как в комиксе. Кажется, Судзуки все равно, успеют ли московские актеры передать историю крушения во всей ее полноте и трагической сложности. В его агрессивном, военном сообществе всякая сложность исключается, важна только энергия, магия волевых импульсов.
Самым "японским" в этом спектакле является Лир Анатолия Белого. Кроме Лира и артистичного Шервинского из "Белой гвардии" он в большом количестве переиграл циничных, спортивных, потерянных и нежных героев новой драматургии. При этом кажется, что актерский темперамент Белого располагается на территории классического театра с его идеями чести и долга, с его риторикой и техническим совершенством. Наш разговор перед премьерой тоже скользил между "Лиром" и современной драмой.
- Вот уже несколько спектаклей "Лира" вы сыграли в Японии и Москве. Насколько продуктивен такой интернациональный проект - работа в чужой культуре, в чужом языке, с чужой традицией? Или это больше напоминает аттракцион?
- Я бы не назвал это аттракционом, прежде всего потому, что подход Судзуки предельно серьезен: он вложил в наше сознание и подсознание серьезные вещи - не штучки, не внешние приемчики. Наверное, можно было этот спектакль сделать более зрелищным, благо - поле для фантазий огромное: сумасшедший Лир, сумасшедший дом и так далее. Но Судзуки нас предостерегал от этого, пресекал попытки всякого трюкачества. Знаете, когда мужчина играет женщину, это легко может увести в сторону, превратиться в аттракцион. "Все должно быть очень аскетичным по мысли, по энергии", - говорит нам Судзуки-сан.
- Что было самым ярким из вашего путешествия и работы в Того?
- Дисциплина! Все актеры живут в Сизуоко, а в Того приезжают как в летний лагерь, чтобы погрузиться в какой-то другой мир (у Судзуки театр вообще работает на погружение). Наверное, это сродни Гротовскому, который уводил людей из города. Вы можете себе представить наших актрис, которые встают в семь утра только для того, чтобы приготовить нам завтрак, потом убрать, помыть посуду, потом пойти на репетицию, потом накормить нас обедом, помыть посуду, пойти на вечерний спектакль или репетицию и только после этого отдохнуть? Я себе этого представить не мог! Для нас это был шок. У них каждый актер владеет какой-то смежной специальностью. Например, их Лир - главный монтировщик театра. Он ходит с молоточком и все время что-то где-то поправляет. В театре все должны ходить в черном. Актер не должен выделяться на фоне коробки сцены. Все передвижения в театре делаются бегом. Судзуки говорит: "Моя труппа - это армия, готовая ежедневно идти в бой".
- Немножко жутковатое ощущение...
- Оно жутковатое для нашего неподготовленного сознания, но когда мы там пожили какое-то время, в это вошли - мы нашли в этом огромный кайф!
- Вам не хватало этого в русской школе?
- Я не хочу сказать, что мне этого не хватало. Просто у Судзуки все было очень новым. У тебя вдруг появляется какой-то железный стержень, который не пропадает. Примерно через неделю тренингов мы стали чувствовать, как в нас вливается энергия. Все основано на том, что ты выбиваешь из земли ее энергию, и она входит в тебя.
- Если не знать ничего из того, что объясняет Судзуки про замысел "Короля Лира", то возникает странное ощущение: то, что Лир сошел с ума, - ясно, а вот почему - не ясно.
- Все те замыслы, которые вложены в этот спектакль, не реализованы пока что до конца. История нашего "Лира" уже начинается в сумасшедшем доме - это Лир, который в своих фантазиях и видениях вспоминает, что произошло, пытается понять, как, обладая всем, он оказался в этой клинике? Все остальные люди - лишь его грезы, видения. Потому, когда персонажи, которые появляются перед ним как видения, исчезают, он продолжает разговаривать с пустотой.
- Судзуки каким-то образом пользовался принципами русской школы в работе с вами?
- Нет, вообще наша школа ему не ведома. Он не раз говорил, что он ее очень уважает, но не знает. И поэтому режиссер и педагог Марина Брусникина ездила с нами. И там, где мы чего-то недобирали, она расставляла логические акценты.
- Судзуки смешивает европейскую идею абсурдности мира с японским радиационным искусством. Вам нравится такое соединение?
- Да, мне оно нравится. Его театр жесток. Он повествует о мире, который болен. Он говорил нам, что если бы шекспировские персонажи попали к нам, они были бы в психушке, в тюрьме или просто убиты. Потому что в нашем разорванном, растерзанном на клочки мире эти целостные существа не выживают.
- А почему у него Шут - медсестра?
- Она - последний человек, который провожает тебя из этой жизни, персонаж, который приходит и свидетельствует о смерти, который жесток, но одновременно сострадателен к умирающим. Потому его спектакли заполнены медсестрами. Это очень важные для него существа.
- Вы вполне принадлежите этому нецельному времени. У вас не было так называемого театра-дома, по которому теперь тоскуют. Вы сразу стали работать с разными режиссерами, в разных театрах.
- Мне кажется, что время театра-дома ушло, и оно не вернется. Эта идея утопична. Изменились люди, сменились поколения. И даже те, кто старше меня, - поколение Миронова, Машкова - они тоже более индивидуализированы. Уже нет советского объединяющего начала. У нас нет чувства коллектива -взращивай-выращивай, его уже не взрастишь.
- Но ведь в Центре драматургии и режиссуры получилась компания, почти труппа.
- Да, несомненно. Это какая-то счастливая случайность. Там пробежала какая-то искра, какой-то протуберанец возник. Но я не строю иллюзий на этот счет. Даже сейчас нас всех растащили в разные стороны. Люди очень индивидуалистичны. Они заняты собой, зациклены на себе. Потому что надо выжить, прорваться через огромную конкуренцию, через денежные трудности. Театр - жестокое место, не инкубатор. Я прихожу в театр, чтобы получить удовольствие от работы, от общения с людьми. Но как только заканчивается спектакль или проходит какой-то период, мне нужно поскорее уйти. Надеть кепочку и уйти. И никого не видеть, и никого не слышать. Нет такой тяги к театру, чтобы там жить.
- Я вас впервые увидела во время театральной Олимпиады. Вы участвовали в спектакле по пьесе Кольтеса "Западная пристань". Мне кажется, что из драматургии этого французского автора 80-х годов, хоть его почти и не знают у нас, выросла вся новая драматургия.
- У него очень современный, живой, грязный язык, но при этом - необыкновенно поэтический, многопластовый, сложный. Не знаю, можно ли сравнивать его с пьесами Пресняковых. Но какая-то общая тональность, безусловно, в этих пьесах есть. Сквозь толщу, коросту современного ужаса они тянутся куда-то вверх, тянут жилы, пытаясь понять: ну что-то же есть в нас другое, не животное, не убийственное. Образ этой драмы - порыв, вздувшиеся на горле жилы, когда человек тянется вверх и говорит: "Ну, есть ты, или нет тебя, Господи?". Вот этот пронзительный вопрос у Кольтеса, конечно, звучит мощнее, чем у Пресняковых.
- Вы можете сказать, что пытаетесь найти современного героя?
- Что такое герой? Это человек, который отрицает действительность, смотрит на мир как бы со стороны. А сейчас одного такого взгляда со стороны быть не может. Сейчас мир настолько многообразен, он весь - как мозаика - состоит из осколков. Я не знаю, что современный герой должен в себя включать. Но, наверное, как и современный мир, он должен быть слепленным из многих кусочков, мыслей, чувств. Из множества.
- Вам нравится играть в новой драматургии?
- Не люблю всяких пафосных речей, но мне хочется понять, что происходит, в каком мире мы живем. То, что творится вокруг, не вмещается в эту черепушку. И вот кольтесовский вопрос сидит в башке, никуда не девается. И хочется через то единственное, чем ты можешь заниматься, попробовать на него ответить.