Она возникала мучительно трудно. Мучительно для себя и для окружавшего ее мира. Этот мир топорщился, сопротивлялся, пытался уничтожить раздражителя, как осу. Ее первые картины терзали глаз и ухо благовоспитанных партиею зрителей идеологической несовместимостью со всеми их установками. Для самых благонравных партийцев эти картины были мелкотемны, провинциальны, убоги, потому что герои этих картин не выходили за пределы личных переживаний. А главное, и не хотели выходить, не имели в том потребности и как бы даже не подозревали о необходимости подчинять личное общественному.
"Долгие проводы" и "Короткие встречи" на многие годы вперед стали примером "неправильного кино" и, в назидание всем, оказались в прочной опале. Как и их упрямый автор.
Торжество и величие глупости всегда возбуждают в думающем человеке мизантропические порывы. Глупость слишком долго плясала над выключенной из кино Муратовой свой победный танец. Бездарности объявляли ее профнепригодной. Чтобы выжить, она работала в библиотеке. Мир вокруг все более уподоблялся нескончаемому абсурду, хороводу гоголевских "свиных рыл", которые из литературной метафоры обратились в реальность. В человеке и художнике вызревал мизантроп. Без этой глупейшей опалы мы бы не имели ту Киру Муратову, которую любим.
Мы бы имели Муратову другую, возможно, менее жесткую и беспросветную. Хотя я менее всего думаю, что такая природа ее фильмов возникла от личных обид. Просто зло жизни собралось вокруг нее все в такой концентрации, когда от него стало нельзя дышать, и только замечательный, тонкий и реактивный ум этой на взгляд хрупкой женщины естественным образом оставил в ее фильмах пространство для какой-то другой жизни - пусть хоть и за кадром.
Ее почерк узнается с первого кадра. Астеник, толстяк, кретин, ожившая кукла Барби - все это у нее не сыгранное, а настоящее, как собаки или коты.
Ее беспросветность принципиально отличается от коммерческой "чернухи" тем, что предмет повествования для нее - не весь свет в окошке. Она снимает, конечно, прежде всего для себя, потому что не может не снимать - для Муратовой это способ самоосуществления, способ жизни. Но она все-таки предполагает, что в зале соберутся те, кто ее поймет, - стало быть, уже не "свиные рыла". Утверждает, правда, что и это ей безразлично, но, как любой художник, в этом пункте лукавит.
Для меня первым потрясением после ее долгого молчания был "Астенический синдром", любимая с той поры картина. Перед премьерой в Доме кино я забрел в тамошний ресторан подкрепиться, за столик подсела незнакомая женщина и тут же возбужденно стала делиться: "Представляете, они говорят, что материться в кино нельзя!!!". "По-моему, тоже - нельзя", - автоматически ответил я, не зная еще, о чем речь. Потом пошел фильм, и к финалу мне уже так непривычно хотелось материться от увиденного и разбередившего потемки собственных жизненных наблюдений, что когда на экране явилась моя соседка по столику и стала в пустом вагоне метро материться исступленно и страстно, на меня сошло подобие катарсиса: счастье - когда тебя понимают.
Потом с разных расковавшихся экранов матерились много, смачно и бессмысленно, и я опять стал считать, что в искусстве материться лучше не надо. Кира Муратова открыла тему и ее исчерпала.
"Астенический синдром" - диагноз и манифест начала новой эпохи. Душевная и духовная спячка, переросшая в спячку физическую, вспузырилась было приступом безумных надежд, а потом благополучно продолжилась в постсоветском пространстве. Но продолжилась уже в новом качестве: сладкий сон усыпляющих старых идеологий окончательно выродился в тревожный полубред идеологий новых, религиозно-мистических, с такой яростью высмеянных Кирой Муратовой в церковной сцене фильма "Чеховские мотивы".
Сделав "Синдром", который для меня стоит в том же ряду, что самые горькие и пророческие произведения русской литературы, от "Мертвых душ" до "Бесов", Муратова поняла, что одним глотком опустошила тему, и впала в очередной кризис. К счастью, ненадолго. Последовали "Чувствительный милиционер", "Увлеченья", "Три истории", "Второстепенные люди", "Чеховские мотивы", "Настройщик"... Каждый фильм кажется потолком на пути к шедевру, но каждый следующий открывает пораженным зрителям все новые этажи.
В советской школе учили, что единственный положительный герой Гоголя - его смех. Это правило применялось, правда, к дореволюционному Гоголю, но уже не применялось к постреволюционному Булгакову. С той же мерой демагогии можно утверждать, что и Кира Муратова не чужда смеху, который тоже, как у Гоголя, положителен. Ее человеческий зоопарк зловещ, нелеп, бестолков, гвалтлив и в конечном итоге несомненно смешон. Из своей одесской жизни она взяла дивную фирменную краску: речь идиотически певучая, с бесконечными, как дурной сон, рефренами. Слово, однажды с таким трудом артикулированное, потом будет повторяться снова и снова, словно не только этот конкретный человек, но и целый мир вокруг застрял, буксует и не в состоянии понять ни себя, ни ближнего. Только слышно, как в головах персонажей со скрежетом двигаются какие-то шестеренки, конвульсивно пытаясь сдвинуть с места человека и его обстоятельства. Всегда - безрезультатно.
По иронии судьбы этот зоопарк еще и считает себя собранием царей природы. Муратова будет открещиваться, наверное, но в ней скопилась невероятная ненависть к той торжествующей и подобострастной к властям глупости, которая пыталась распоряжаться ее судьбой, - и теперь эти чувства подсознательно выплескиваются в фильмах. И находят в зрительном зале хоть в России, хоть в Германии, хоть в Италии, такой мгновенный и пылкий отклик, что ясно: здесь едва ли не главная правда о мире. Мир, по Муратовой, представляет собой на самом деле не вечный поединок Добра и Зла. Он поле пляски победоносной Глупости, от которой и проистекают все прочие беды человечества. Именно эта Глупость так часто делает неразличимыми границы между добрым и злым, дьявольским и божественным. Ею легко манипулировать, в ее присутствии позволительно лжецу рассуждать об истине, бесу почитать себя бесогоном, а чертенята могут подпевать, считая свое пение ангельским. Дно и крышка поменяются местами, вор будет кричать: "Держи вора!", - а бандит пожертвует неправедно нажитые деньги на "Храм на крови" и получит благословение батюшек. Объяснение этого вечного феномена - в фильмах Киры Муратовой.
Антитеза, как часто бывало у классиков, - в природе, не испорченной такой человеческой цивилизацией, но от нее страдающей. В "Астеническом синдроме" самые пронзительные кадры - долгая съемка тоскливых собачьих глаз в приемнике для брошенных людьми обреченных псов. Потом Муратова обещала эти собачьи глаза вставлять в каждый свой новый фильм. Как знак обреченности всего человеческого сообщества. Пока оно - такое.
О жанрах Муратовой говорить бесполезно, потому что жанр - она сама. Ее почерк узнается с первого кадра и, как в каждом абсолютно авторском кино, мы имеем дело только с ней и ее мироощущением. С тем, чего она не могла не выразить. Никому в голову не придет заказать Муратовой сериал по Акунину. А если придет, она из Акунина сделает Муратову, как уже делала из Короленко ("Среди серых камней"), Моэма ("Перемена участи") и даже Чехова ("Чеховские мотивы"). Свой зоопарковый мир она складывает из материала, отобранного по своим непостижимым критериям, и, как правило, постоянного. Ей почти не нужны артисты, а нужны натурщики, с их фактурой и специфической органикой. Астеник, толстяк, кретин, ожившая кукла Барби - все это у нее не сыгранное, а настоящее, как собаки или коты. Только в "Трех историях" явился Табаков, причем с его-то органикой вписался не слишком гладко. Зато безупречно вписались Алла Демидова и Нина Русланова в "Настройщике" и даже добавили в палитру Муратовой новые краски.
В ее редких выступлениях на публике можно найти частичную разгадку ее правды. С одной стороны, "правды нет, есть мироздание и его хаос". Или даже так: "Правда в основном ужасна, мучительна, смертельна. Увидеть ее значит умереть". А потом своеобразно, но о том же "положительном герое", которого советская идеология пыталась отыскать в гоголевском смехе: "Модель, которую ты накладываешь на мир, нельзя назвать ни правдой, ни неправдой. Художник все равно его лакирует, пусть даже в очень грустном варианте. Его модель так организует мироздание, чтобы мозг порадовался хотя бы игре ума. Пусть это будет очень печально, но радость формы дает радость мозгу, и это утешает".
Улыбка Кабирии, этот последний луч надежды великого гуманиста, у Муратовой ушла совсем за кадр, за пределы экрана. Это улыбка принципиально одинокая и уже безнадежная, как глаза тех собак в приемнике, но луч удивительным образом остается и освещает, делает высокогуманистичными самые печальные ее фильмы. Вероятно, само присутствие гения среди нас - уже надежда и счастье.