Поделиться
Как известно, Георгий Александрович не слишком жаловал журналистов и критиков. Контакты с ним были уделом горстки допущенных. Но из этого незыблемого правила было одно небольшое исключение: Георгий Александрович хорошо относился к редакторам и корреспондентам ленинградского радио.
Готовя передачу о легендарном завлите Товстоногова Дине Морисовне Шварц, я напросилась на встречу с ним. В кабинете Георгия Александровича завязался наш последний разговор, который я записала на пленку, и чудом эта пленка уцелела.
Зоя Кравчук | Георгий Александрович, а вы знаете, что актеры зовут вас Гогой?
Георгий Товстоногов | Плохим я был бы главным режиссером, если бы не знал. Гогой меня зовут с детства, я уже привык и смирился.
Кравчук | Актеры обожают вас показывать - акцент и манеру говорить. Не обижаетесь на дружеские шаржи?
Товстоногов | Обижался бы, если бы не делали шаржи! Но к сожалению, я редко бываю на таких актерских посиделках, только разве что дома на кухне, в компании Натэлы и Жени (сестры и ее мужа - великого русского актера Евгения Лебедева. - Прим. автора). Здесь уж Женя мне покоя не дает - столько юмора, сколько у него, я вообще не видел ни у кого... Мы же в жизни порой такие мрачные, улыбнуться с трудом можно, но вбегает в кухню Женя и рассказывает какую-нибудь новую историю. И все - хохочем над глупостью какой-то...
Кравчук | Что же это за истории с Евгением Алексеевичем, если не секрет?
Товстоногов | Однажды он вместе с другими артистами поехал на шефский концерт в ПТУ. Выходит артист Лебедев на сцену - в зале сидит человек пятьдесят угрюмых пэтэушников. Что же, думает, им такое показать, рассказать? Классику? Нет, не пойдет. Байки? Как-то несерьезно. Дай, говорит, расскажу, как я работаю над образом, как артист перевоплощается. "Вот стою я перед вами, обычный человек, и вдруг, - поворачивается, - и я уже какая-нибудь кикимора болотная. И, - рассказывает Женя, - заблажил я, показывая свою знаменитую кикимору. В зале какая-то тишина странная. На первом ряду сидит парень в телогрейке, в сапогах. И говорит: "Ты чего, отец, офонарел, что ли?". Ну, конечно, слово он другое сказал. Актеры за кулисами так грохнули, что Женя, бедный, испугался. Ну вот, придет он домой с такой байкой, только что с ним приключившейся, - разве не рассмеешься?
Кравчук | Я представляю, сколько юмора было во время работы над "Ханумой".
Товстоногов | Вот там, действительно, за весь репертуар мы отсмеялись. Я поначалу как-то опасался, чтобы это не превратилось в пошлый анекдот про Гиви, но, слава богу, сам материал не давал скатиться в пошлость. Даже не думал, что у наших русских актеров такое тонкое представление о кавказском юморе. Сначала не хотелось делать грузинский акцент - пьеса Цагарели в оригинале написана на грузинском, а играть надо по-русски. Но на репетициях и Сева Кузнецов, Вадим Медведев, и Стржельчик, и обе свахи, Ковель и Макарова, такой акцент делали - грузины на гастролях в Тбилиси удивлялись.
Кравчук | Скучаете по Тбилиси? По Авлабару?
Товстоногов | Хотелось бы поскучать, но не хватает времени и какого-то сильного мотива скучать, все-таки почти вся жизнь в Ленинграде прошла. У Натэлы более сильный акцент, у меня почти нет. Тбилиси - это как далекая сказка из прошлого. Да и постоянно родственники приезжают, друзья детства, юности.
Кравчук | Тетя Нина из Тбилиси...
Товстоногов | Да, да... (усмехается). Жизнь в Тбилиси так изменилась, что, наверное, сейчас уже мало что осталось. Мацони, и то, говорят, настоящего не найти. А старый Авлабар и Пиросмани - это такие растиражированные туристские картинки, которые не имеют ничего общего с настоящими грузинскими шедеврами.
Кравчук | Зато теперь у нас свобода!
Товстоногов | Свободы у нас еще нет и не уверен, что будет! Но, впрочем, я о политике не хочу говорить, у нас есть, кому о ней говорить. Моя политика - чтобы в театре творец мог ставить то, что он хочет, а не то, что хотят политики. А свобода в театре - это конец всякому творчеству!
Кравчук | Вы, по-моему, сами это формулировали - "добровольная диктатура"?
Товстоногов | Да! Диктатура цели, таланта, вкуса, стиля, а не подчинения безгласного. Пока у "диктатора" есть путь, по которому он ведет театр, пока у него есть творческие идеи, театр будет жить... народ будет жить... страна будет...
Кравчук | А у Сталина была идея, куда вести народ?
Товстоногов | Посмотрел бы я на вас с таким вопросом лет... даже не двадцать, а всего пять-семь.
Кравчук | Так ведь перестройка, гласность?
Товстоногов | Мне не нужна гласность в перетряхивании грязного белья Ленина, Сталина. Если свобода заключается в такой гласности, то это страшная свобода! Свобода без моральных тормозов - это конец, гибель нации!
Кравчук | А ГУЛАГ Солженицына, Варлам Шаламов, Абуладзе - это тоже грязь?
Товстоногов | Я ведь сказал вам, что не хочу говорить о политике, не вынуждайте меня... (После паузы). Я знаю об этом не меньше, чем Солженицын. И это знание досталось мне и моей семье дорогой ценой. Дай бог, чтобы другому поколению - вашему - об этом пришлось узнавать только из книг.
Кравчук | Наверное, только знание делает невозможным повторение войн, репрессий, лагерей. Если человек знает, что это такое...
Товстоногов I - (перебивая) ...он будет делать все то же самое, потому что жажда власти и денег - залог выживания человека! Человек, как вид, не изменился ни на йоту с каменного века: мясо, власть и размножение.
Кравчук | А как же искусство, любовь, природа?
Товстоногов | А это удерживает человечество от вымирания. Искусство учит не делать подлости, потому что это тупиковый путь, оно показывает, что любовь - более верный.
Кравчук | Это же чистая романтика, - думать, что театр может спасти человечество!
Товстоногов | Спасти - нет! Замедлить гниение - да! Так что истинная свобода - в жесткой добровольной диктатуре умного злого диктатора. Подчеркиваю: только в сочетании умного и злого! Но поскольку это сочетание малореально, а диктатор или просто злой, или непроходимо умственно ограниченный, то шансов на спасение у человечества почти нет. К счастью, мне не придется наблюдать апокалипсис, а вот вы можете вполне дожить до него.