Поделиться
Архитектор и художник по призванию и образованию, он был заворожен хореографией Джорджа Баланчина и Марты Грехем, театром минималистической, духовной хореографии. Его следующей инициацией в мире пластических абстракций стало знакомство с теорией и практикой средневекового японского театра, которую он изучал в театральной лаборатории Джерома Роббинса. Соединившись с его страстью к неподвижным архитектурным формам, эта инициация произвела на свет парадоксальный театр Роберта Уилсона. Несмотря на его внешнюю холодную и изысканную красоту, импульсом к творчеству чаще всего становится глубокое чувство и предельно интимный человеческий опыт. "Взгляд глухого", первый спектакль, сделавший его знаменитым, был создан в сотрудничестве с глухим чернокожим подростком Робертом Эндрюсом, встреченным им на улице Нью-Джерси и усыновленным позднее. Семь часов длилась эта "безмолвная опера", построенная на визуальных фантазиях Роберта. Луи Арагон сказал тогда о нем: "Это есть в одно и то же время пробудившаяся жизнь и жизнь, видимая с закрытыми глазами, реальность, смешанная со сном. Боб Уилсон не сюрреалист. Он тот, о котором мы, родившие сюрреализм, мечтали, чтобы он пришел после нас и пошел дальше нас". В 1976 году он сделал свою первую оперу - это был "Эйнштейн на пляже" Филиппа Гласса. Сегодня Роберт Уилсон - едва ли не самый востребованный оперный режиссер. На пресс-конференции он рассказал о своей постановке "Мадам Баттерфляй", которую он осуществил в "Опере Бастилии" в 1993 году и которая 12 июня будет представлена в версии Большого театра.
- После того как я сделал "Эйнштейн на пляже" в "Метрополитен-опера", они предложили мне поставить "Мадам Баттерфляй". Я сказал, что готов поставить любую оперу, кроме этой. К открытию реконструированного здания парижской "Оперы Бастилии" мне вновь предложили поставить "Мадам Баттерфляй". И я вновь сказал: "Нет, нет, нет. Что угодно, кроме нее". Два года спустя они попросили меня пересмотреть мое решение. И я вновь отказался. Через пару лет они попросили меня в третий раз. Эта опера мне всегда казалась тривиальным и искусственным кичем. Я сказал, что могу сделать ее только в более дзенском, медитативном духе. Моя идея была в том, чтобы на сцене не было ничего, чтобы было только пространство для музыки. Это было вызовом, испытанием - могу ли я сделать такое пространство, где я могу слышать музыку. Очень часто опера слишком суетлива, я не могу сконцентрироваться на том, чтобы услышать музыку. Если я пытаюсь очень внимательно слушать и закрываю глаза, только тогда я слышу музыку. В девяносто процентах случаев я вижу, что певец на сцене не слушает. Как слушает животное? Когда собака идет к птице, все ее тело слушает - хвост, спина, ноги, которые касаются земли. Обычно я начинаю репетиции в тишине. Если я слушаю тишину, я слышу, как я сам дышу. Когда я начинаю петь или говорить - это продолжение тишины. В театре нет остановок, есть только продолжение. Это единая звуковая линия. Я обычно начинаю репетиции с замирания. Когда я замираю, я ощущаю это движение вокруг. И если мне нужно начать двигаться, эта линия продолжается. Но сходите в оперу сегодня, сходите в театр! Я обещаю, что вы увидите актера, который стоит и потом начинает говорить. Нет, нет, нет! Движение нельзя начать. Движение есть изначально. "Мадам Баттерфляй" очень трудна в осуществлении. Это самая сложная музыка, которая была написана для пения. Очень нежная, мягкая, она может быть очень эмоциональной, цветной. Баттерфляй, ее физическое присутствие холодно, а ее голос очень эмоционален и экспрессивен. Это и рождает силу напряжения. Много лет назад я имел честь обедать с Марлен Дитрих. И там был один глупец, который хотел написать книгу о ней, и он сказал: "Мисс Дитрих, вы так холодны, когда играете". И она сказала: "Но вы не слышали мой голос". Ее голос - горячий, сексуальный, а снаружи ее состояние холодно и сдержанно. И это то, что делает ее голос еще горячее и сексуальнее. То же самое я чувствую по отношению к Баттерфляй. Баттерфляй не сентиментальна, она благородна. Она убивает себя, а в Японии это аристократический акт. В конце она смотрит в глаза жене Пинкертона не со злобой, но со страстью. И на ее лице улыбка, как у аристократки. Будем надеяться, что эта работа получится у нас аристократичной.