На сцене "Ленкома" прошла премьера спектакля "Тартюф"
Оба они давно стали в Москве едва ли не самым эффектным союзом режиссера и актера, в течение последнего десятилетия породившего несколько ярких театральных событий. Среди них - Х, то есть Хлестаков, нежданно превратившийся в страшного урку; поэт - сновидец и мистик Сирано, не имеющий власти над земной реальностью, но владеющий магией небесных светил. Все они, начиная с Петра Первого в спектакле Петра Фоменко, - странные, дикие и стихийные существа с огромной харизмой. Писать о его харизме все равно, что ничего не писать, она дана ему и все тут. Но именно на ней основывают все свои сочинения Суханов и Мирзоев.
Суханов точно медиум. Он сам воплощает и отражает то состояние современного человека, страсть которого ко всему иррациональному, мистическому и таинственному с удовольствием подкармливают книжные торговцы, кинопродюсеры, телемагнаты и официальные политтехнологи. Мирзоев всегда с удовольствием использовал сухановскую природу, чтобы открыть завесу иррационального, а заодно продемонстрировать, как с его помощью можно манипулировать людьми, превращая магию в таинственную власть. Так пустышка и никчемность Хлестаков превращался у них в монстра, на зоне отработавшего науку сложных социально-психологических манипуляций. Для лицемера Тартюфа, превратившего умного человека в раба, утонченная и одновременно звериная природа Суханова могла сгодиться как нельзя более кстати. И именно сегодня, когда духоподъемный фильм Павла Лунгина "Остров" победно идет по стране, а юродивый от современного искусства, бывший человек-собака Олег Кулик готовится открыть выставку "Верю!", чтобы представить окончательную победу религиозного сознания над силами Просвещения.
Мирзоев с Сухановым давно выработали схему, по которой до появления харизматика спектакля как бы не существует. В "Тартюфе" его не существует больше чем где-либо. И это несмотря на блистательную дебютантку пятилетней давности Наталью Швец в роли Марианны, обаятельную, сильную и властную Дорину Елены Шаниной, интеллигентски рыхлого и страдающего Оргона Александра Сирина, эксцентричную и бесстрашную Эльмиру Марии Мироновой. Все они как отличные, но безвестные музыканты на разогреве у рок-звезды. И сама лаконичная декорация Аллы Коженковой, воспроизводящая изысканно-стильный, богатый дом буржуа XVII-XXI века - лишь малообязательная рама к выходу главного зверя.
Поначалу кажется, что этот зверь, сползающий из своей норы по узкой винтовой лестнице, сможет рассказать что-то необычайно важное о нашем времени. Мягкий и вкрадчивый, капризный и жестокий Суханов, апофеоз садо-мазохизма и сексуальных травестий, ребячливой непосредственности и артистического безумия, бередит фантазию публики и властно ведет ее за собой. Только на этот раз вовсе бесцельно.
Он властной тигриной походкой рассекает пространство дома, бормоча православную молитву. Кажется, вот-вот возникнет настоящая сатира на новую религиозную истерию - один из тех прессингов, под воздействием которых находится современный человек. Но нет, гарцевание продолжается, а смысла ни на грамм не прибавляется.
Чтобы хоть как-то активизировать связь пьесы с современностью, Мирзоев делает грубый и неожиданный для себя ход - предлагает сатирику Михаилу Мишину изрядно переписать четвертый акт в переводе Донского. Стильная монохромная красота оргоновского дома, придуманного Аллой Коженковой в эстетике скромного обаяния буржуазии, раздвигается, чтобы дать простор рождественской елке, шубкам, муфточкам, конькам и ... прозрачным аллюзиям на злобу дня. Но в этом зимнем гламурном раю разговоры о короле как гаранте конституции кажутся еще более бесцельными, чем все предыдущее. Кажется, цели нет ни у одной из мишинско-мирзоевских аллюзий. Или - если есть, то одна - спародировать все и вся, в том числе и самих себя, столь навязчивых в своей харизматичности, что и смотреть не интересно, и спектакли сочинять - тоже.
Впрочем, ситуация может измениться, когда на ленкомовскую сцену выйдут два других Тартюфа, заявленных в программке, - простые и без всякой харизмы актеры "Ленкома" Дмитрий Певцов и Сергей Фролов. Пожалуй, это будут совсем другие спектакли, и тогда, может быть, станет яснее, кто такой Тартюф.