Год назад я был у него в гостях, в скромном доме на римских холмах. Мы договорились с его женой Энрике встретиться у подъезда дома. Она сама приехала в Рим из-за города. Извинилась за опоздание. Мы поднялись по лестнице просторного парадного. Энрике попросила подождать в прихожей. Он спит, сказала она, сейчас я его разбужу и помогу сесть в кресло. Я остался ждать...
Двадцать лет великий Микеланджело Антониони не давал интервью журналистам. Два тяжелейших инсульта парализовали правую часть тела и лишили его речи. Двадцать лет он молчал, писал левой рукой, рисовал, делал аппликации, читал, смотрел фильмы. Двадцать лет он учился разговаривать с помощью жестов, движений губ и глаз с единственным человеком, который его понимал не то чтобы с полуслова, но и вовсе без слов - с женой Энрике. Он считал, что именно она продлила ему жизнь, научившись общаться с ним, понимать его точно и без ошибок. Два года назад мы договорились с Энрике, что сделаем интервью с маэстро, если он на это согласится. Он дал согласие. Решили, что я буду задавать вопросы, Антониони будет слушать и знаками давать ей понять, как надо ответить. Если ответ прозвучит неправильно или неточно, он даст знак. Если она скажет именно то, что он считает, Микеланджело кивнет головой.
Так мы "говорили" с ним полтора часа, пока он не устал. Единственный раз он дал знак, что его неправильно поняли. Энрике что-то уточнила, и он кивнул головой...
Через год я приехал вновь на римские холмы, в этот уютный дом, из окон которого видна величественная панорама вечного города. В моей сумке лежали экземпляры "Российской газеты" с этим интервью и сувенир для маэстро - коробочка с изящной металлической страничкой нашей газеты, которую можно было разглядывать с помощью небольшой лупы. Энрике пригласила войти.
Антониони сидел в кресле, укрытый пледом. По обыкновению он слегка приподнял кисть левой руки, я подошел и пожал ее. Он кивнул головой и жестом пригласил сесть. Я отдал ему газеты и коробочку с сувениром. Он внимательно взглянул на собственную фотографию, полистал газету... Но наибольший интерес вызвала у него именно металлическая пластинка с миниатюрной газетной страничкой. Он долго разглядывал ее в лупу, потом сделал какой-то знак Энрике. Ему интересно, сказала она, как это сделано. Я рассказал. Он слушал внимательно. Потом предложил обсудить возможную ретроспективу его фильмов в Москве. Он хотел, чтобы было показано не меньше десяти лент. Причем открывать ретроспективу он хотел сам. Обсудили, где лучше это устроить в нашей столице. Обсудили и время. Решили, что лучше всего ранняя осень, например август. Его волновало, придут ли люди. Я стал говорить ему, что даже если придут зрители только моего поколения, этого будет достаточно, чтобы зал был полон на каждом сеансе, потому что именно моему поколению Антониони открыл глаза на то, что такое кино. Величие этого искусства мы постигали на закрытых просмотрах его "Приключения", "Затмения", "Профессии: репортер", "Забриски-пойнт", "Блоу-ап"...
Он слегка улыбнулся, прикрыл глаза и жестом попросил Энрике ответить. Он думает, что вы преувеличиваете его значение. Но сам я заметил, что, скорее всего, ему было приятно. Во всяком случае теперь у меня есть ощущение хотя бы отчасти отданного ему долга.
Вчера утром мне позвонили из Рима и сказали, что Микеланджело Антониони умер. Завтра он будет похоронен в его родном городе Ферраре.
Вместе с Бергманом и Антониони уходит великий кинематограф двадцатого века.
Конец фильма.
Из интервью Микеланджело Антониони "Российской газете"
- Герой Вашего фильма "Профессия: репортер" пытается прожить другую жизнь. Хотелось ли Вам когда-нибудь сделать то же самое? Если бы у Вас появилась возможность прожить вторую жизнь, Вы прожили бы ее так же или что-то постарались бы сделать иначе? Если так, то что именно?
- Нет, он не хотел бы второй жизни, даже при том, что в первой, и единственной, было сделано немалое количество ошибок. Он вообще не любит оглядываться в прошлое и о чем-то сожалеть. Он так устроен, что всегда смотрел только вперед, всегда был устремлен только в будущее. И еще: никогда не сожалел о том, что у него чего-то нет, он был всегда доволен тем, что у него было. Конечно, соблазн прожить более легкую, более счастливую жизнь велик, но его вполне устраивает качество тех лет, которые он прожил, хотя их и не назовешь легкими.
- А что было в Вашей жизни самым тяжелым?
- Пожалуй, самым тяжелым для него было не соглашаться на компромиссы, когда речь шла о том, чтобы предельно точно воплотить свой замысел. Нужно было держаться до последнего, а это стоило немало сил и нервов.
- Значит, Вы довольны своей жизнью?
- Он полагает, что я задаю один из самых трудных вопросов, потому что на него нет однозначного ответа. Доволен? Да, доволен. Недоволен? Конечно, недоволен! Если считать, что его жизнь - это его фильмы (а так оно и есть на самом деле), то, пожалуй, он не удовлетворен тем, что сделал.
-Почему? Ведь все, что Вы сняли, давно уже стало классикой, хрестоматией мирового кино.
- Это вам кажется, что фильмы Антониони - это классика и хрестоматия. Для него самого - это лишь то, что он сделал. У него свои счеты с собственным творческим результатом. Каждый свой фильм он смотрел с чувством досады и неудовлетворения, потому что за то время, пока фильм монтировался и выходил на экраны, сам он успевал измениться, уйти вперед, его волновали уже другие проблемы. Оттого во многом то, что было снято, выглядело для него анахронизмом. Если коротко, то любой его фильм ко времени просмотра в зрительном зале был уже неадекватен Микеланджело Антониони.
- И все же... Существует фильм, в котором Микеланджело Антониони - Ваш внутренний духовный мир - воплотился бы наиболее полно, без потерь, фильм, который хотя бы относительно был бы адекватен Вам и сегодня?
- Такого фильма, полагает он, не существует. На разных этапах его жизни его духовному состоянию соответствовали разные фильмы. Он всегда слишком быстро шел вперед, слишком стремительно двигался к обновлению, слишком цепко хватался за то, что только появлялось в жизни. Ему всегда было интереснее заметить и понять новое явление, нежели размышлять о причинах того, что сформировало сегодняшний день. Он маниакально стремился угадать, каким будет завтра, но никогда не испытывал интереса ко вчерашнему. И если представить себе его фильм как зеркало, отразившее его духовное состояние в конкретное время, то вся жизнь Антониони будет состоять из осколков множества зеркал.
- Извините за настойчивость. Все же какой из осколков больше других?
- Хорошо, соглашается он, самым большим будет, пожалуй, "Профессия: репортер". Может быть, потому, что герой Джека Николсона очень похож на него по мироощущению, а может быть, потому, что как раз на съемках этого фильма он познакомился с Энрике. А может быть, и еще почему-то...
- Почему?
- Он полагает, вам известно, что в творческом человеке, как правило, уживаются двое: один ест, пьет, спит, гуляет с собакой, общается с друзьями, занимается любовью. Другой выходит на съемочную площадку или садится перед чистым листом бумаги. То есть как только обычный человек начинает творить - он преображается, становится другим.
- Доктор Джекилл и мистер Хайд?
- Если хотите. Оттого всегда трудно понять, какому из этих двоих соответствует твой фильм...
- Я хочу задать еще один непростой вопрос. Считаете ли Вы, что жизнь справедлива, что человеку при жизни воздается по заслугам?
- Да, он полагает, что жизнь в конечном итоге справедлива. Да, он считает, что человек получает то, что заслужил. Правда, не всегда ему дано понять это. Оттого возможно, многим кажется, что удача или справедливый итог обошли их стороной. На самом деле это не так. Вы получаете ровно то, что заслужили.
- А Ваша жизнь? Она тоже справедлива?
- Он считает, что все сказанное в полной мере относится и к его жизни. Как это ни парадоксально, но несчастье, которое случилось с ним, продлило его годы. Если бы не инсульт, он, вероятнее всего, умер бы много лет назад. Но случился инсульт, и все заботы, все удары судьбы легли на плечи Энрике. Он считает, что Господь и Энрике продлили ему жизнь. Благодаря им он узнал, что ждет человека за порогом девяноста лет. Он смеет думать, что и это он тоже заслужил, и это воздаяние судьбы.
- Уже двадцать лет Вы практически не говорите. Появились ли у Вас за это время новые формы самореализации, хоть в какой-то мере способные заменить речь?
- Он уверен, что ничего адекватного речи, языку не существует. Однако его языком всегда было кино, монтаж зрительных образов, и в этом смысле ему повезло. Ничто не мешает ему и сейчас снимать свой бесконечный фильм, правда, без камеры и без пленки и без постановочного света. Но это не важно. Важно, что его мозг и душа продолжают работать. Еще он научился писать красками на холсте. А вот теперь занят новым делом: он работает над аппликациями по картону. Новые обстоятельства обострили в нем осязание. Он впервые так остро почувствовал форму предмета на кончиках пальцев. Это его радует.
- Любое поколение людей, достигнув определенного возраста, начинают говорить о деградации культуры, об измельчании культурных ценностей. Как Вы думаете, это свидетельство реального процесса деградации культуры, реального культурного регресса? Во всяком случае Вы лично ощущаете упадок культуры?
- Он не знает, что ответить на этот вопрос, поскольку у него никогда не возникало мысли сравнивать то, что было, с тем, что есть сейчас. Он уже говорил, что ему неинтересно прошлое, его занимает то, что будет. Поэтому и по сей день ему интересно жить. Во всяком случае он не хотел бы умирать в обозримом будущем. Ему еще обязательно надо увидеть эти бурно развивающиеся города Шанхай, вашу Москву. Ему очень интересно, как выглядит будущее, что нас ожидает. Вы говорите об упадке культуры. Вряд ли. Он так не считает. Скорее всего, какая-то ветвь культуры может высохнуть со временем, зато другая способна дать свежую листву. Надо видеть и ту и другую. Но лично его всегда интересовала свежая листва.