Поделиться
Сначала кино вообще не было искусством, потом стало учиться быть им, пришла пора великих открытий: теории монтажа, эффект Кулешова, новые изощренности киноязыка.
Во второй трети ХХ века кино переживало "золотой век". Тогда и пришли его титаны. Их было наперечет - людей, которые не только формировали новый язык киноискусства, но и научились внедряться в человеческое сознание, в подсознание, передавать невысказанное. Привычная фабула - кто кого убил и почему - вытеснилась новым сюжетом: состояние героя, и через него - состояние общества.
Титанов было трое: Феллини, Бергман, Антониони. Они были очень разными, но каждый сотворил в искусстве свой микрокосмос. За каждым потянулись шлейфы стихийно возникших киношкол. Каждый сделал как минимум один рубежный фильм - рубежный для всего кинематографа. Феллини - "Восемь с половиной", Бергман - "Седьмая печать", Антониони - "Приключение". После появления картины Феллини было ощущение, что открылась бездна, которую прежде не замечали. Люди, даже искушенные, замерли, ошеломленные масштабом увиденного. С появлением этой картины кино наконец стало вровень с такими древними и развитыми искусствами, как музыка и литература.
Все трое принесли с собой тему острого разочарования в мире и в людях. Они делали кино остро антибуржуазное. В буржуазности видели источник всех пороков человечества. Большой капиталистический город для Антониони был местом тотального человеческого одиночества, здесь люди разучились общаться друг с другом. Феллини упивался живописанием картин распада всех ценностей, сочувствовал "маленькому человеку", затерянному в мире абсурда и жестокости, и утешение находил, только ностальгируя по собственной юности. Бергман среди всех трех был главным философом, его картины напоминали развернутые аллегории и притчи, где неторопливо излагались взгляды автора на базовые истины мироустройства, его сомнения, его отчаяние, разочарование в людях и в Боге.
Они возвышались над пейзажем мирового кино, где так много славных имен, как возвышаются над литературным пейзажем Шекспир, Гете, Пушкин.
Их эпоха начала иссякать давно. Каждый из них пережил к финалу пору творческого спада, и это было трагично. Феллини в пору своего расцвета говорил, что напоминает себе самолет, который взлетел, а сесть некуда - аэродрома больше нет. "Мой зритель умер", - писал он, лишь слегка опережая события. Мощно влияя на сознание людей, эти титаны вольно или невольно были учителями масс - а человечество учиться больше не хотело. Кино, оценивающее тенденции жизни, приглашающее к соразмышлению и предостерегающее, оказалось ненужным. Последние годы жизни ни Феллини, ни Бергман, ни Антиониони уже не делали великих фильмов. Они снимали как бы по инерции, а пора открытий, когда каждая картина становилась манифестом и общественным потрясением, была далеко позади.
В каждом искусстве когда-то приходит пресыщение. Стили письма Рембрандта, Моцарта, Верди, Шекспира, Эйзенштейна невозвратимы - они исчерпали свои возможности, дальше возможно только эпигонство. Похоже, что кино тоже исчерпало свои ресурсы и теперь занято самоповторами и самопародиями, бесконечно перелицовывая прежние сюжеты на новый лад. Те, кого считают сегодня гениями, всего только умело раскладывают из старых карт новые пасьянсы, танцуя в темноте на костях ушедшего искусства,
И явно назревает эра какого-то другого аудиовизуального феномена, которое займет место кинематографа.
Этот феномен сейчас мы видим ежедневно на экранах мультиплексов и телевизоров. С кино у него общий только способ общения со зрителем - через экран и систему динамиков. Но и задачи, и направление ума, и общественные задачи у него другие. Строго говоря, и название ему стоило бы придумать другое, потому что у "Человека-паука" с "Седьмой печатью" нет точек соприкосновения. Они отличаются друг от друга как парковая карусель и шекспировский театр.
Задача парковой карусели - хорошенько встряхнуть человека, приятно пощекотать его вестибулярный аппарат и так заработать деньги.
Задача шекспировского театра - вовлечь в соразмышление о времени и о себе.
Этот театр не умер, но из массового развлечения лондонской толпы стал уделом немногих ценителей. Сегодня Антониони и Бергман уже в принципе не могут родиться - они мало кому нужны с их эстетическим и этическим максимализмом, с их углубленностью и склонностью к философским уровням, с их принципиальным непониманием коммерческих основ киноиндустрии. Точно так же и в нашем кино уже не родятся новые Роммы, Хуциевы, Калатозовы, Райзманы.
Протуберанцы кинематографического максимализма прорываются на поверхность все реже. То вдруг появится какой-нибудь Андрей Звягинцев, учившийся киноискусству не у профессоров ВГИКа, а непосредственно у фильмов Антониони, - и мир заговорит о новом серьезном и потому редком таланте. То обратится к "простым вещам" Алексей Попогребский, тоже на хороших образцах научившийся видеть мир и сочувствовать ему. Модными им не стать - но они могут стать большими режиссерами, если отважатся и дальше грести против течения. А кино их усилиями уже не сдвинуть - его сносит по течению, как и положено, вниз. Сегодняшней зрительской массе уже и "Титаник" кажется фильмом серьезным и сложным. Она активно потребляет все новые ремейки то "Пилы", то "Бензопилы", хохочет над "Бла-бла-шоу", которому зрители Феллини, Антониони и Бергмана не смогли бы даже улыбнуться. Ненавидимая титанами буржуазность торжествует безраздельную победу.
Есть ли у кинематографа традиционного типа - кинематографа, в чьем фундаменте камни, заложенные Феллини, Бергманом и Антониони, - будущее? Может, то, что мы сейчас переживаем, - просто спад, творческий кризис, затянувшаяся полоса полосатой по определению жизни? Не уверен. У этого самолета действительно украли аэродром. Или он разрушился за невостребованностью. В мировом кино нет никаких признаков возрождения стабильного интереса к реальной проблематике жизни, зато есть сонмы мастеров киноремесла, опьяненных сказочными возможностями его новых технологий. Сказочными в переносном и в буквальном смысле: кино становится вселенской сказкой, причем совершенно иного интеллектуального уровня. Это роскошный пир для глаз и полная отключка для мозгов. Хорошо это или плохо - пусть судят потомки, когда уже вполне мутируют под влиянием новых смотрив.
Пока же можно только констатировать: с уходом последних титанов начнет стремительно погружаться в вечность и сам кинематограф. Смежили очи гении, и скоро новые зрители уже не смогут воспринимать настоящее кино примерно так же, как меломаны эпохи рока не слышат пения моцартовских скрипок. Не слышат физически - отвыкли или, может, просто оглохли.
И самолету негде приземлиться.