Поделиться
Одна из лучших русских книг последних десятилетий - "Ложится мгла на старые ступени" Александра Чудакова. Не бестселлер, но кто надо - прочли и заметили. Это мемуар, хотя подзаголовок - "Роман-идиллия". По-честному - ни романа там нет, ни тем более идиллии. Какая уж идиллия в повествовании о семье русских ссыльно-поселенцев в Северном Казахстане. И почему-то Чудаков, видно, опасаясь, что не получится увлекательное чтение, несколько романизировал книгу: наряду с нормальным авторским "я" присутствует и некий "Антон" в третьем лице: тот же Александр Чудаков. Беспокоиться ему не стоило: от книги оторваться нельзя, невозможно и забыть. И, что важно, нельзя не извлечь пользы, самой что ни на есть практической, для жизни: о многих ли книгах такое можно сказать.
В последнюю нашу встречу с Александром Павловичем я сказал ему о своих восторгах. И, главное, о том, что "Ложится мгла на старые ступени" - это советский "Робинзон Крузо". Школа выживания. Выживания всякого - умственного, нравственного, физического, бытового. Сравнение ему понравилось.
Чудаков успел услышать похвалы и прочесть рецензии. Книга вышла в 2002 году, а в 2005-м Александр Павлович умер безвременно и нелепо. Он был высокий, сильный, стойко воспитанный той беспощадной средой, которую описал в своей последней книге, но извивов судьбы не предусмотреть.
2 февраля Чудакову исполнилось бы 70 лет.
Вдумчиво читающая публика знала его давно. Лучшие труды о Чехове - его пера: "Поэтика Чехова", "Мир Чехова", образцовая чеховская биография для школьников: она вышла в 87-м - уже при ослабленной цензуре, но еще при больших тиражах (200 тысяч). Что до "Мира" и "Поэтики" - так о русской классике не писал никто. Дело не только в доскональном знании и редкостном умении рассказывать просто о сложном, но еще и в повествовательном даровании, точном чувстве композиции, мастерстве расстановки смысловых и эмоциональных ударений. Можно было и тогда заподозрить в таком литературоведе природного литератора. И все же книга "Ложится мгла на старые ступени" стала радостным открытием нового большого писательского таланта, явившегося в возрасте 64 лет.
Робинзонада ссыльной семьи - из духовного сословия по одной линии и дворянского по другой - излагается в мельчайших подробностях. Что самое захватывающее в истории Робинзона Крузо? Перечень предметов, извлеченных из сундука с затонувшего корабля, и рассказ о том, как Робинзон превращает их в инструменты жизни. В главе с примечательным заглавием "Натуральное хозяйство ХХ века" Чудаков пишет: "В этой стране, чтобы выжить, все должны были уметь делать всё".
"Всё" - это всё.
"Сахарную свеклу, нарезанную мелкими кусочками, положить в глиняную посуду, плотно закрыть и поставить в русскую печь на два дня. Получится темная масса. Ее процедить сквозь ткань (ежели у вас остались со старого времени ветхие простыни голландского или биельфельдского полотна - лучше всего!) и хорошо отжать. Сок налить в ту же посуду и поставить после затопа в печь. Когда он станет густой, как кисель, - патока готова".
"При посадке картофеля во всякую лунку сыпали из трех разных ведер: древесную золу, перегной и болтушку из куриного помета".
"Из картошки делали крахмал, на нем варили кисель из моркови, иногда овсяный, для чего на жерновках мололи овес. Часть крахмала шла на отцовские манишку, воротнички и манжеты, ослепительность которых поражала каждого нового эвакуированного преподавателя".
"Я делал свечи. Вытапливал в большой жестяной миске стеарин из каких-то спрессованных вместе с проволокою пластин и разливал его по сделанным из плотной бумаги трубочкам разного диаметра вместе с натянутым внутри конопляным фитилем".
"Кожевенным производством как химик руководила мама... Нижний, защитный слой всякой кожи - мездру, клетчатку стругали специальной приспособой наподобие рубанка-шерхебеля, только с полукруглым жалом".
Господи, середина ХХ века!
А Чудаков все нанизывает: "Варить мыло считалось делом простым: щелочь да бросовый животный жир... Когда родилась сестра, для ее мытья сварили из стакана сливочного масла кусочек другого, туалетного мыла".
И снова - все в деталях, которые цитировать бы и цитировать. Все помнит. Вдруг, рассказывая о домашнем изготовлении веревок, пишет: "Часть бечевок натирали сапожным варом - зачем, я забыл, а спросить уж не у кого".
Вот оно - воспитательное значение литературы: не в дурацком школьном смысле, а в самом прямом. Нам варить крахмал ни к чему, но хорошо бы осознать, как крахмалил себе манжеты ссыльный в непроглядной казахстанской глуши. Вот только - "спросить уж не у кого". Уже Чудакову было не у кого, а и он умер.
Как они там без устали стругали себя неведомым шерхебелем, не позволяя озвереть в условиях, ничего, казалось бы, кроме озверения, не вырабатывающих.
Как хозяйственная автономия оборачивалась самостоянием личности.
Каким-то диковинным, но убедительным образом все виды выживания сопрягаются. "Говорил еще дядя Коля о тех, кто выживал на фронте. Кто не ленился отрыть окоп в полный профиль, сделать лишний накат на землянке. Кто не пил перед боем наркомовские сто грамм - притупляется осторожность. Кто не шарил в Германии по домам".
Они шли поперек. Чудаков размышляет: "Такая странная эпоха, как советская, выдвигала и создавала таланты, соответствующие только ей: Марр, Шолохов, Бурденко, Пырьев, Жуков - или лишенные морали, или сама талантливость которых была особой, не соответствующей общечеловеческим меркам". А эти, ссыльные в Северном Казахстане, были именно что общечеловеческие - как Робинзон был на своем острове единственным представителем отряда приматов. Казахстанские робинзоны погружались в хозяйственные бездны, подсознательно понимая, что это верный, а в их обстоятельствах единственный путь к сохранению душевного здоровья.
В чем суть и увлекательность товарно-бытового обихода героев Дефо и Чудакова? Да в том, что за повседневными хлопотами слышен гул подлинной жизни: не во имя чего-то, а жизни просто - для себя и близких и больше ни для кого. А в результате выходит - для истории и для всех.
Ведь вышел же из того бытия и быта Александр Павлович Чудаков, умевший делать свечи, сахар и крахмал, научившийся делать понятным Чехова. А того понимать надо - чтобы лучше понять, как жить. Такой вот получается круг.
Задним числом теперь кажется ясным, почему Чудаков избрал делом жизни Чехова. Ведь именно будничному Чехову - не Толстому, не Достоевскому, не Гоголю, превосходящим его в размахе и яркости, удалось создать рабочую матрицу, пригодную уже сто с лишним лет. Чеховское "творчество из ничего" - в основе прозы (Хемингуэй, Стейнбек, Камю) и драматургии (Ионеско, Беккет, Уильямс) ХХ века. Литературный экзистенциализм. Неброскость Чехова плодотворна - позволяя додумывать и дописывать по канве. И самое важное - это чеховское мужество: и его самого, и его героев. "Надо жить, дядя Ваня". Не как-то по-особенному, а вообще - жить.