Поделиться
Хотя первая в России выставка Анри де Тулуз-Лотрека состоит сплошь из тиражной графики, но все 80 листов афиш, альбомов литографий и происходят из знаменитой коллекции мецената Жака Дусе, ныне хранящейся в парижском Национальном институте истории искусства. И к тому же у экспозиции заманчивое название - "Парижские удовольствия".
Так же, кстати, называлась и одна из графических серий Лотрека. И возможно, из-за нее в общественном сознании имя художника прилипло к этим "удовольствиям", как мокрая рюмка к мраморной стойке бара. А ведь в ряду этих "плезиров" были не только народные балы-танцульки, цирковые представления, шансоны и канканы в кабаре и мюзик-холлах, но и развлечения куда более специальные, терпкие и пряные, а зачастую, так сказать, и с душком.
Если до Лотрека афиша "пищала" или "щебетала" о развлечениях, то с его появлением она заговорила с волнующей хрипотцой, обличавшей завсегдатая таких заведений. А бывало, гаркала, как кучер на зазевавшегося пешехода. Так или иначе, она вплотную приблизилась к зрителю, которому стало казаться, что вот еще немного, и он просто упадет в нарисованную оркестровую яму кафешантана или на эстраду под ноги отплясывающих кадриль Ла Гулю или Валентина "Бескостного". Такой и была одна из первых афиш Тулуз-Лотрека, которую он сделал для знаменитого "Мулен Руж".
Не случись с Лотреком несчастья - в отрочестве он сломал обе ноги, которые с тех пор перестали расти, так что он навсегда остался низкорослым калекой и к тому же уродцем, он бы и не прижился на "Горе Мучеников" (Mont des martyrs), т.е. на Монмартре. Он забредал бы туда из любопытства или по случаю - пропустить стаканчик-другой в местном кабачке. Вместо этого он, отпрыск старинного аристократического рода (графы Тулузские, виконты де Лотрек известны чуть ли не с эпохи Каролингов) попал в пленники Монмартра, который его отпустил лишь за тем, чтобы дать умереть в родовом замке, далеко от Парижа. Светское общество было не для него, да он его и не выносил; калека, он мог рассчитывать лишь на "покупную любовь", выходить на пленэр писать пейзажи не хотел ("Природа меня предала!"). Как художник он любил зрелище, как аристократ с изысканным вкусом не терпел ханжества и пошлости буржуа - уж лучше откровенная простонародная вульгарность, по крайней мере, она-то честна в своей незамысловатости. Монмартр отозвался на его пожелания, предлагая провести через все круги "удовольствий" - от кабаков и кабаре до публичных домов. Взамен же потребовал стать его хроникером и портретистом. Сделка состоялась, а на счет финала не нужно было обольщаться.
Лотрек смял, как пастилу, приторный стиль Шере. Он забрал монмартрский мирок в капризный контур артистичного гротеска. Окарикатурив (недаром Эдгар Дега как-то проронил: "Лотрек, ну вы и мастак!"), вознес его до высоты картины, а затем приспустил до афиши. Можно сказать, что в картинах Лотрек "разминал" сюжеты своих знаменитых плакатов, отлавливал образы "фаворитов Луны" и "ночных бабочек" кафешантанов, которых затем распластывал силуэтами на литографском камне. Как Джейн Авриль в афише "Японский диван", чью кошачью фигуру он буквально выплеснул черным пятном на лист бумаги.
Афиши Лотрека с нетерпением, надеждой, а то и с опаской ждали артисты, антрепренеры и владельцы мюзик-холлов. Кто мог сказать наверняка, что у того получится: поставит на котурны или утопит в желчи? Например, получив такой пробный экземпляр, исполнительница "свадебных песен на похоронные мотивы" Иветт Гильбер шипела как гусыня, а горланивший площадные куплеты Аристид Брюан, наоборот, ставил антрепренеру ультиматум: либо он будет выступать с лотрековской афишей, либо концерта вообще не будет. Они с Лотреком хорошо понимали друг друга: ведь зритель и приходит в кабаре, чтобы пройтись по низам, так пусть все и получит.
Не стоит упрекать Лотрека в мизантропии. В первую очередь он иронизировал над самим собой, что и видно по автошаржу, набросанному им на задней стороне афиши. К "фаворитам" же Монмартра он относился профессионально, как того требовал жанр, в котором те работали. Они ведь и сами настаивали, чтобы их афиши были броскими и запоминающимися. И потом, смешно же изображать исполнительниц "эксцентрической кадрили", а проще говоря, канкана-галопа, как балерин. Он же не в "Гранд-опера", и он - не Дега. Но и его публика ничем не хуже тех, кто ценит живопись мэтра импрессионизма. И как показало время, зритель и у того, и у другого один и тот же.