Мне б никогда с ней не встретиться, если бы не приятель тех парижских лет писатель Эдуард Лимонов.
Мои звонки мадам Саган всегда заканчивались одинаково. Скучный женский голос сообщал, что я действительно звоню в прачечную и могу оставить сообщение на автоответчик. Я и бросал трубку, и оставлял трогательные мольбы с просьбой перезвонить - бесполезно.
Рассказал Эдику, который в начале 90-х был еще в центре парижской богемы, но, получив снова советское гражданство, потихоньку готовил себя, жену Наташу Медведеву и всех друзей к отъезду на историческую родину. Борьбу за паспорт Эдуард вел не без моего активного участия.
- Да я тебе это на следующей неделе сделаю, - вдруг обнадежил Лимонов. - Никаких интервью Франсуаза теперь не дает. Говоришь, прачечная? Типично в ее стиле. Дай-ка телефон. Я ей сначала сам позвоню.
- Но ты же не говоришь по-французски, - слегка обидел я Эдика.
- Мы с ней прекрасно находим общий язык и без этого вашего французского, - отрезал Эдик, который слов на ветер никогда не бросал.
Если еще короче, то ни на какой не на следующей неделе, а через два дня я важно оставил послание для "прачечной от месье Лимонова". Саган мне перезвонила через пару минут и пригласила "заглянуть хоть сегодня, потому что завтра надолго уеду".
Сегодня не совсем входило в мои творческие планы. Впервые за четыре года участия в профсоюзном первенстве Парижа по спорту смелых - пинг-понгу - я вышел в одну восьмую чемпионата города в одиночке плюс в паре с работягой-чернорабочим какой-то там промышленности Мишелем. Играть надо было как раз сегодня. Мишель позвонил мне: "Старый, пришел наш шанс поломать этому дурью зубы. Гляди на свой час". Так он высказал просьбу не опаздывать.
Запихав тренировочный, ракетки и прочее в сумку, я быстро добрался на машине до дома Саган. Жила она, оказывается, недалеко, на авеню Ренн. Заранее успел составить список вопросов. Волновался. И если б Саган только знала, какого своего верного почитателя она пускала в дом. Ее "Здравствуй, грусть!" была моей настольной книгой. Язык Саган не академичен, но кристально чист. Она пишет просто, но глубина таящегося за строками неимоверна. Позвонил. Открыла Франсуаза с кислым выражением на лице:
- Заходите. Вы русский от Эдуарда Лимонова. Вы что, друзья? Он так просил. Вот вам полчаса. Пишу новую книгу. И вы же знаете мои принципы? Я никогда не подвожу издателей и ни разу с 1954-го не нарушила ни единого срока сдачи, навязанного мне в договоре.
- А когда вы пишете?
- Да когда вы мне не мешаете. Но лучше всего убегать от вас ночами. Шесть-семь часов вашего здорового сна и моей светлой радости.
- Вам так легко пишется? - не удержался я.
- А вы - настоящий журналист, - разочарованно протянула она. - Как же может писаться и легко? Разве что сочинителям детективов или этих статеек в желтых газетах. Вы, наверное, мало что из моего читали. Зато наверняка больше обо мне.
Я понял, что ошибся в вопросе, а она невольно наступила на свою больную мозоль. Время от времени, но с каждым годом все чаще и чаще пресса, и не только желтая, а скорее французская правая, жевала ее славное имя в связи с наркотиками. Она старалась доказать, что употребляет их, чтоб заглушить страшные боли. Еще в 22, напившись до чертиков, писательница попала в аварию, после которой ее собрали по кусочкам да и вытащили с того света только потому, что она уже в 19 стала великой Саган. С тех пор, по версии, и мне мадам Саган еще раз подтвержденной, она и привыкла к болеутоляющим.
Можно ли отнести к ним кокаин, на употреблении и даже хранении которого ее поймала полиция, бдительно не сводящая взора с национальной французской гордости? Через тройку лет только президент Франции и личный друг Франсуа Миттеран, уже смертельно больной раком, сумел непонятным образом и вопреки всем законам отменить год тюрьмы и огромный штраф, к которому ее уже приговорили. А не будь Мити - Миттерана, не помогла бы и вселенская слава.
Саган нахохлилась. Я сидел за маленьким столиком, а она, покинув кресло, сбросила нечто вроде далеко не новых шлепанцев или бесформенных плоских туфель, устроилась на диванчике рядом. Одета моя собеседница была совсем небрежно. Но не нарочито, вот, мол, я какая, а привычно: все немодное, брюки непонятные, макияжа никакого. Обычно француженки такого себе не позволяют. Однако не ради же меня, залетного, было менять Саган свой обычный стиль, которым она и отпугивала, и притягивала.
Как бы продолжая тему про наветы и запреты, я спросил, почему она не вступила в Академию бессмертных. Ведь на академиков уголовные преследования не распространяются. Саган возмутилась:
- Вы правда думаете, что я могу вот так сшить камзол, сесть с ними, тихо подчиняться? Попасть туда - что потерять свободу.
Разговор что-то не клеился. На вопросы отвечала стандартными фразами, прямо как из главы учебника о себе, о Саган. Прошло минут 20, она пару раз бросила взгляд на часы, стоящие на большом столике, заваленном кипами не разобранных, годами скапливающихся бумаг. Аудиенция, спасибо, Эдик, подходила к концу. Я вполне успевал на свой настольный теннис, да и для газеты материала в принципе хватало. Сам факт разговора с Саган уже кое-что значил. Попросил разрешения сфотографировать ее для статьи, получил милостивое разрешение и нежданное:
- Фотографируйте, все равно ничего не выйдет.
- Почему же? - не понял я.
- Я плохо получаюсь. А в последние годы все хуже и хуже, - она даже не поправила редких волос.
И вдруг ну ни с того ни с сего бросила:
- А как вы относитесь к винам Луары?
Пришлось показывать свою осведомленность и бормотать нечто о "Бордо" с "Божоле"... Она прервала меня резко и безапелляционно:
- Учитесь пробовать и испытывать новое.
Умело, в две секунды, открыла бутылку. Разлила вино по здоровенным фужерам. Мгновенно опрокинула свой. Ну а разве я не должен был играть русского рубаху-парня? Мы поглотили бутылку без особых разговоров и всяких тостов. Вторую открывал уже я.
- Видите, а вы сомневались. И президент, когда заезжает ко мне, тоже дегустирует напитки разные.
- А вы правда предпочитаете вино из Луары?
- Да нет, - честно и не задумываясь призналась Саган, затягиваясь очередной сигареткой. - Просто мне привезли три бутылки. Хотелось попробовать. И не верьте всем этим слухам. Все эти наскоки на меня, все обвинения - это их ответ на то, что я всегда и во всех компаниях поддерживаю Миттерана, людей со взглядами, которые отличаются от этих, убогих, консервативных.
- Вы дружите с Миттераном?
- Видимо. И уже долгие годы. Он не предает и не бросает людей. А в нашу застывшую французскую кровь влил новую. Разрешил почувствовать вкус настоящей жизни всем, кто хотел приехать сюда из Африки. Многим это не нравится. Они даже меня хотят разорить.
- Это как? - вот уж совсем не понял я.
- Я приношу огромные прибыли. Сколько я написала романов?
- По-моему, 15.
- Скоро будет 20 (точнее, 22. - Н.Д.). И все издаются, я никогда не писала просто так, для себя или для кучки критиков. Но даже этим эстетам я не даю томиться безработицей. И что?
- И что?
- Меня обложили налогами, которых у нас не платит никто. Это сверхналоги, 70 процентов у меня отнимают. Я в долгах. А недавно у меня украли портмоне.
- Кто осмелился? Вас же наверняка узнают.
- Этот парень в лифте не узнал. И еще чуть не изнасиловал. А в портмоне - мои карточки и паспорт. Ладно с карточками, я их остановила. Но я ехала как раз в ваше посольство. Меня пригласили: перестройка, Горбачев. У меня с СССР хорошие отношения. Тиражи неимоверные. Секретарь из посольства обещал выдать визу, как только будет паспорт. Но я куда-то там уже опоздала.
Тут я заметил, что мадам Саган открыла и разлила и третью бутылку. Успею ли я прийти в себя до вечера? А кстати, он уже и незаметно наступил. Она рассказывала о сыне, с которым то ссорится, то снова мирится. Жаловалась, что ее объявили плохой матерью, бросившей единственного ребенка на произвол судьбы. Но она же сидела с ним до семи лет, оставив потом на надежную няню. Да, играет в казино. Но это дает разрядку. Иногда хорошо промчаться ночью на машине по пустой трассе. Скорость тоже прибавляет вдохновения.
- Вы не подпишите мне книгу? - попросил я, протягивая "Любите ли вы Брамса?".
- Я больше не люблю Брамса, - затянувшись, призналась она. - Нет, читайте так, без посвящения.
Она вышла провожать меня в тех же шлепанцах или туфлях без каблуков. Мы еще о чем-то говорили. Помню, Саган уселась на мою корпунктовскую машину. И даже в пьяном виде я понял: не продавит, легка, как птичка. Она и запомнилась мне птичкой. Села - и улетела. Навсегда.
Какая там восьмая финала и пара. Хватило соображения оставить машину. Я добрался домой, не совсем помню как.
- Тебе раз десять звонили ребята из клуба. Где вещи? Как сыграл? Лимонов просил перезвонить, как интервью? - на все эти и другие вопросы жены я ответил назавтра.
Утром сходил за машиной. Я просрочил время стоянки, и на стекло налепили квитанцию на штраф. Отдал пленку в проявку: ни одного, ну ни единого фото не получилось. То ли был не в форме, то ли не на то нажал, но записалась только одна, первая часть магнитофонной кассеты. На тренировке извинился перед ребятами, что пропустил игру, похвастав, что был у Франсуазы Саган. Рабочий Мишель не понял: "Это кто такая?" Ну, с ним я скоро помирился.
А Саган меня не обманывала. Ее действительно разорили налогами. Последние годы она жила уже не в Париже, а в провинции. Там ее не так давили с наркотиками, да и воздух для больных легких был чище. Сыну Дени она оставила наследство: 400 тысяч евро долгу, миру - свои книги. Сейчас их называют бестселлерами. Как истая француженка Франсуаза терпеть не могла всяких американизмов.