Алексей Герман: Я не хотел быть клоном Товстоногова

Снимать и показывать свое кино Алексею Герману мешала советская идеологическая цензура. Теперь ей на смену пришла цензура денег. На днях выдающийся мастер отметил 70-летие

Из подавляемых - в поздравляемые

- Некоторые газеты отметили ваш юбилей еще месяц назад. Какая-то путаница в датах. По одним источникам вы родились 20 июня, по другим - 20 июля.

- Подлинно достоверный источник - мой паспорт. В нем записано, что я родился 20 июля.

- А 20 июня откуда взялось?

- Кто-то когда-то в каком-то справочнике указал, что я родился 20 июня. До тех пор, пока день моего рождения интересовал только меня и моих близких, эта неточность не имела широкого хождения. Я ведь долгое время был фактически под запретом. А в 85-м году меня реабилитировали: разрешили напечатать несколько копий "Лапшина". Потом сняли с полки "Проверку на дорогах". И за короткий срок мы со Светланой (Светлана Кармалита - сценарист и жена Алексея Германа. - В.В.) получили три Государственные премии на двоих. С того момента меня начали поздравлять с днем рождения официальные лица. Я стал регулярно удостаиваться поздравлений от Ельцина, от сотрудников президентской администрации, от губернаторов... То есть я, миновав какое-то таинственное пространство, переместился из подавляемых в поздравляемые. А выяснить, где написано, что я родился 20 июня, не может никто. Я обращался в целый ряд газет, в том числе и в "Российскую газету": "Братцы, если вы хотите меня поздравить, буду вам признателен, но поздравляйте меня 20 июля, иначе получается масса неловкостей". Скажем, пять лет назад мне прислал поздравление мною любимый и глубокоуважаемый Анатолий Чубайс. И перепутал все: адрес, отчество, дату рождения. Я ему вежливо ответил: "Уважаемый Анатолий Аронович, я благодарен вам за поздравление, но я живу не там, отчество у меня другое и родился я не тогда. А за все остальное - большое спасибо". Ровно через месяц, 20 июля, я получил от него повторную поздравительную телеграмму. В конце ее стояла подпись: "Анатолий Аронович Чубайс". Иногда я думаю: может, мне плюнуть в конце концов и переехать на 20 июня? Смешно, что я пятнадцать лет пытаюсь с этим бороться.

Герман, сын Германа

- В канун вашего юбилея телеканал "Культура" в течение нескольких вечеров показывал документальный фильм "Герман, сын Германа". Быть сыном знаменитого писателя - что это значило для вас в пору вашей молодости? Вы ведь попали в БДТ к Товстоногову еще студентом режиссерского факультета. Георгий Александрович знал, чей вы сын?

- Товстоногов понятия об этом не имел. Просто он посмотрел отрывок, который мы на третьем, что ли, курсе репетировали с моими товарищами, среди которых был и Сережа Юрский. И Георгий Александрович взял меня к себе в театр. А Сережу он давно заприметил и тоже пригласил в БДТ. Вот так я стал работать с Товстоноговым. И однажды услышал от него: "Что же вы мне не сказали, что вы сын Юрия Павловича?" Я ему ответил: "Георгий Александрович, ну как-то было бы глупо. Вы мне говорите: "Молодой человек, не хотите ли поработать в моем театре, посидеть рядом со мной, быть полезным и себе, и театру?" - а я вам скажу: "Да, вы сделали правильный выбор, тем более что я сын вашего доброго знакомого Юрия Германа". Он захохотал.

"Я не хотел быть клоном Товстоногова"

- Насколько я понимаю, Товстоногов к вам хорошо относился. Но вы прослужили в БДТ всего три года. Почему ушли? Надоело быть в подмастерьях у мастера?

- Георгий Александрович мне доверял. Я даже был сопостановщиком на "Поднятой целине". Там играли Лавров, Луспекаев, Доронина... А потом случилась знаменитая выставка в Манеже, когда Хрущев разорался на художников. Вдобавок Хрущеву сообщили, что в БДТ идет спектакль "Горе от ума", где на занавесе высвечивается пушкинский эпиграф: "Догадал же меня черт с умом и талантом родиться в России!" Хрущев и тут взъярился. После чего вызвали в Смольный ленинградских деятелей культуры. Там были достойные люди, и некоторые из них были вынуждены говорить какие-то требуемые слова. Виктор Конецкий, замечательный писатель, нес какую-то чудовищную белиберду про то, как он во время войны тонул в море и уже начал захлебываться, но вдруг понял, что должен стать коммунистом, и только поэтому выплыл. А Георгий Александрович, глазом не моргнув, заявил: "У нас весна не по календарю началась, а с выступления Никиты Сергеевича". Потом позвал меня и сказал: "Знаешь, эту надпись я сниму. А ты тихо договорись со своими светотехниками, чтобы как будто случайно на занавесе круг света остался. Тогда те, кто знает, что там было написано, всё поймут". Это был акт большого доверия ко мне. Тем не менее я от Товстоногова ушел. Он полтора часа меня уговаривал не уходить. Но у меня хватило ума понять, что я рискую стать клоном Товстоногова. И тогда я погибну как режиссер. Короче, я ушел из театра в кино. Работал у Владимира Яковлевича Венгерова, замечательного человека и режиссера, на картине "Рабочий поселок". А потом запустился с собственным фильмом. Угадайте, с каким.

- Не стану гадать, поскольку точно знаю. Это была первая попытка подступиться к экранизации романа Стругацких "Трудно быть богом". Так?

- Да. И было это в 68-м году.

"Миссия представляется весьма неясной"

Герой романа Стругацких вторгается в ход жизни на некой планете, где царит жестокое, мрачное Средневековье, и пытается внести в эту жизнь хоть толику разума и добра. "Миссия посланца Земли на другой планете представляется весьма неясной" - так официально излагалась одна из причин, по которой руководство "Ленфильма" решило закрыть картину. Ее сюжет вызывал, как тогда говорили, "неконтролируемые ассоциации" с вторжением советских танков в Чехословакию.

- Двадцать первого августа я прилетел в Коктебель, - вспоминает Герман. - Вышел на набережную и увидел бешено рыдающего писателя Аксенова. Потом еще какие-то заплаканные люди попались мне навстречу. В тот же день меня познакомили со Светланой, которая тоже была на грани рыданий.

- У вас не возникло отчаянное желание что-то немедленно предпринять, каким-то публичным способом выразить свое отношение к тому, что произошло?

- Мы тогда много спорили на эту тему. Видите ли, я с уважением относился к диссидентам, но я абсолютно не верил в результативность их усилий. В данном случае мне было ясно, что Чехословакия - зона нашего влияния, мы никогда оттуда не уйдем, и нечего тут дергаться. Я получил телеграмму с "Ленфильма" о закрытии сценария. А потом мне позвонил редактор картины и сказал: "Алексей, забудь. Даже не обращайся ни к кому". Чуть позже мне прислали письмо братья Стругацкие (см. "РГ" от 18 июля с.г. - В.В.). Они предлагали разные варианты. В том числе и такой: давай, мол, пожалуемся в журнал "Советский экран". Прелестные в своей наивности были люди. Какой, к черту, "Советский экран", когда наши танки идут по Праге!

Абстрактный гуманист

- Я понимаю, почему долго не выпускали в прокат "Лапшина". Картина бросала эстетический вызов советским киноканонам. Руководящим зрителям она была непонятна и, как все непонятное, вызывала подозрения. Но почему положили на полку "Проверку на дорогах"? Внятный, острый сюжет. Доступный широкому пониманию киноязык. Никакой перегруженности метафорами.

- Объяснять, за что запретили "Проверку", бессмысленно. Потому что ее запретили за все. За все! За Ролана Быкова. За то, что он в тазике стоит. За "абстрактный гуманизм". За жалость к людям, в жестоких, чудовищных обстоятельствах проявившим слабость и сдавшимся в плен. Вы знаете, когда были реабилитированы военнопленные, когда с них сняли судимость? Лишь в 89-м году. Я сейчас не говорю про власовцев. Кстати, герой моей картины власовцем не был. Он был из другого подразделения. При каждой немецкой воинской части, располагавшейся на оккупированной территории, имелась вспомогательная команда, состоявшая из русских или украинцев. Там хватало подонков, но были и прекрасные люди, которые не выдержали голода, по-шли на службу к немцам, но искали любую возможность вернуться к своим.

- Открытых источников, проливающих свет на эту страницу войны, в 70-е годы не было. Откуда вы черпали исторический материал?

- Консультантом на картине у меня работал Герой Советского Союза Никифоров. Во время войны его забрасывали в тыл к власовцам. И он вел среди них агитацию: "Возвращайтесь к своим. У вас есть шанс кровью искупить предательство. Советская власть гарантирует вам прощение". Доверившись этим обещаниям, люди возвращались в Красную армию, честно воевали, многие до Берлина дошли, ордена получили. А после войны их начали сажать. И тогда Никифоров пошел на прием к Жданову: мол, как же так? Жданов его выслушал, сказал: "Свободен". Через несколько минут прямо там, в коридоре Смольного, Никифорова арестовали. И он на десять лет отправился в места, где отбывали срок те, кто ему поверил. Он мне много, подробно и без всякого сюсюканья расссказывал об этих людях. Вот о них мы и сняли нашу картину. Она легла на полку и пролежала там пятнадцать лет. Мы долго пытались ее пробить, писали письма наверх...

- Вы верили, что там, наверху, можно до кого-то достучаться?

- Да, да, мы верили, что можно достучаться. И верили не только мы. Товстоногов, Хейфиц, Козинцев, Симонов написали письмо в Политбюро в мою защиту. Благодаря этим письмам я выжил как режиссер. Ведь лечь на полку тогда было не так-то просто. Это была, можно сказать, вершина карьеры того несчастного, кто попал к ним в лапы. Это была вершина карьеры, а не ее низ. Потому что в принципе на полку клали очень неохотно. Если ты был незаметный человек, то вызывали какого-нибудь режиссера, передавали ему твою картину, и на пару с подонком-редактором он с помощью ножниц делал из нее все, что надо. Получалось какое-то дикое крошево. А тут из-за этих писем мы добрались до Суслова. Удостоились и выступления секретаря ЦК Демичева, который на Всесоюзном идеологическом совещании понес "Проверку...", говорил, что она сделана в пику "Освобождению" Юрия Озерова. И закончил так: "Вы эту картину в прокате не увидели и не увидите". И нас торжественно положили на полку.

"Тяжелая, но очень хорошая"

- "Двадцать дней без войны" вы снимали уже как автор запрещенной "Проверки на дорогах". Это первый ваш фильм, пробившийся в советский прокат. С его выходом на экран вы почувствовали себя реабилитированным?

- Сначала картину отправили в Париж. А меня без нее послали в Польшу. Я выглядел там стукачом. Потому что никто не понимал, кто я такой. Приехал якобы режиссер, но ничего не привез. Что поставил - неизвестно. А в советский прокат картину пробивал Симонов, она была снята по его повести "Записки Лопатина".

- Ему трудно это далось - убедить киноцензоров, что "Двадцать дней без войны" никакой подлянки не содержит?

- Трудно - не то слово! На нас ведь такие "танки" поехали... Помню разговор после просмотра в Госкино. Симонов спрашивает одного из киноначальников: "Ну, как вам моя картина?" Он так и сказал - "моя". Тот отвечает: "Тяжелый случай". Симонов: "Да-да, картина тяжелая, но хорошая". Он, когда ему требовалось, умел сделаться "глухим". Тот ему громче: "Я говорю - тяжелый случай". Симонов: "Да-да-да, картина очень тяжелая, но очень хорошая". И вот, ведя такой диалог, они вместе удалились в кабинет. Через какое-то время Симонов вынес оттуда акт о приемке. Были свои неприятности и с "Лапшиным". Но меня все время вытаскивали хорошие люди. С "Лапшиным" вообще было потрясающе. Вдруг раздался звонок в дверь. Открываю - Ефремов. Я не был с ним знаком, видел его только в кино и на сцене. И вот он мне говорит: "Вы знаете, мне удалось посмотреть "Лапшина". Я хочу вам помочь". И мы с ним разработали изощренную систему того, как он будет меня вытаскивать через телевидение, как мы вдвоем запустимся с "Графом Монте-Кристо".

...Примерно тогда же приехала в Ленинград Наталья Крымова, театральный критик, жена Анатолия Эфроса. И повезла нас со Светланой в Москву к Эфросу. Эфрос сказал: "Давайте, работайте у меня в театре". И это при том, что я тогда был наглухо закрыт! Много было достойных людей, которые пытались мне помочь.

"Некассовый" режиссер

- Вы часто сетуете на экспансию коммерческого кино, потрафляющего низким вкусам, говорите о том, что на смену идеологической цензуре пришла цензура денег. Но что тут поделаешь, рынок есть рынок. По рыночным понятиям вы - "некассовый" режиссер.

- Я вам сейчас расскажу, какой я "некассовый" режиссер. Более тридцати раз прошел "Лапшин" по центральным каналам телевидения. Более тридцати раз прошла "Проверка на дорогах". Более или около тридцати раз прошли "Двадцать дней без войны". Давайте-ка сосчитаем теперь, сколько зрителей мои фильмы посмотрели. Это еще в Советском Союзе началось.

- Я говорю о кинопрокате, где, например, ваша картина "Хрусталев, машину!" даже не ночевала. За "Хрусталева" вам дали президентскую премию. Это не облегчило фильму путь на экран?

- Нас пригласил Путин, вручил эту премию... Ну и что? Ни одной копии не дали напечатать, пока не нашелся некий богатый человек. Он приехал, передал нам из рук в руки пачку денег и запретил себя упоминать. На эти деньги мы напечатали во Франции несколько копий.

- Говорят, канал "Россия" купил "Хрусталева". Но не показывает.

- "Хрусталев" не создан для телевидения. Он делался для большого экрана. А на таком экране, в кинотеатре, вы правы, он и не может пройти. Что было в Японии? В Японии я показал "Хрусталева" в огромном зале. Дело было днем. И вот мне говорят: "У вас сегодня вечером опять встреча со зрителями". Ладно, прихожу. Сидит точно этот же зал. Вы можете мне сказать: "Что же ты, Леша, врешь? Откуда ты знаешь, это те же японцы, что были днем, или другие? Они же для тебя все на одно лицо". Но дело в том, что мужчины сидели с женами. А жены - в кимоно. И кимоно-то все разные, у каждой женщины - свое. Я эти кимоно видел на первом сеансе. Тут не спутаешь. Устроители просмотра мне потом признались: "Эти люди пришли второй раз. И после второго раза остались очень довольны". А у нас говорят: "Заумь какая-то, ничего непонятно, на хрен надо, давайте-ка лучше посмотрим фигню какую-нибудь..." И все равно я верю, что зрительский заказ на хорошее российское кино существует. Мы никогда не построим дороги лучше, чем во Франции или в Бельгии. Мы никогда не создадим флот сильнее американского. Мы никогда не сделаем своего хорошего автомобиля. Во всяком случае при моей жизни этого не будет. Но мы можем обогнать всех искусством.

Потому что у нас есть потенция. Мы - родина Достоевского, Толстого, Солженицына, Шаламова, Трифонова, Твардовского... И настоящее кино мы способны снимать. Если мы даже в цепях хорошие картины делали, то без цепей уж точно могли бы. Просто надо нашему кино помогать, а не мешать.

"Если бы я стал врачом..."

- Какое-то время назад вы сказали, что, закончив "Трудно быть богом", оставите профессию. Вы действительно уйдете из кино?

- Скорее всего, да. Но не потому, что у меня появилось такое желание. Просто сил нет. Кино требует большого запаса физических сил, а у меня они на исходе.

- Вам интересно сейчас жить?

- Вообще я человек с подвешенной депрессией. Поэтому иногда мне кажется, что жизнь закончилась. Но я не могу сказать, что теперь мне менее интересно жить, чем тридцать лет назад. Нет, мне интересно жить. Но в принципе... Если бы я стал врачом, я, может, жил бы так же, а то и еще интереснее...

Из "Молитвы человека пожилого возраста"

Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь. Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать... Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом. Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности. Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели. Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что и я могу ошибаться... Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава - вершинные творения самого дьявола. Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях. Аминь.

"Этот текст висит над стене в моей квартире, - говорит Алексей Герман, - и теперь фактически является моим напутствием самому себе".