Поделиться
В ночь с 3 на 4 августа этого года ушел из жизни Александр Исаевич Солженицын. Он совсем немного не дожил до своего 90-летия, явив редкий в России пример долгой жизни писателя, хотя и пережил войну, арест, лагеря, смертельную болезнь, преследования властей и изгнание.
Предлагаем вниманию наших читателей фрагменты интервью с Натальей Дмитриевной Солженицыной, которое она дала специально корреспонденту "РГ".
Российская газета: Наталья Дмитриевна, последняя незаконченная работа Александра Исаевича называется символично "Беглецам из Семьи". Что это - наброски большой статьи или просто последние сокровенные мысли, которые он записывал для себя?
Наталья Солженицына: Конечно, не только для себя... В самом названии есть форма обращения. Но выросла бы из этих записей большая статья - мне трудно сказать. Последние несколько лет Александр Исаевич постоянно обращался к мысли: как вернуть к жизни, возродить русское сознание? Вот на одном из листочков читаю: "Сколько я думал, мучился: как вернуть моему народу отчетливое и духовное, и государственное бытие?" Он страдал этим. То, что вы публикуете, - это последние, но не единственные записи на эту тему. Он думал, записывал, откладывал, снова возвращался. Искал, но не успел найти законченную форму.
Впервые ошибся на час
РГ: Не могли бы вы рассказать, как прошел его последний день?
Солженицына: Я этот день все время вспоминаю. Уже много месяцев он говорил, что его уход "при дверях". Он видел смерть на пороге. И не только спокойно, но светло к ней относился. В последнее время ему было так трудно жить, физически трудно, что он уже хотел избавления. Но при этом терпеливо и благодарно принимал долготу своей жизни. Его последний день почти не отличался от предыдущих, такая была милость Божья. Александр Исаевич был приверженцем строгого распорядка дня. В одно и то же время вставал, завтракал, работал, потом слушал радио, читал, снова работал. В тот день все было как всегда, кроме одного сбоя... Перед сном он позвал меня на час раньше обычного. Я пришла, думая, что ему что-то понадобилось: книжку с полки достать или еще что. А он попросил отвезти его лечь спать (последний год он почти не мог ходить, был в катальном кресле). Я удивилась: "Как же, ведь еще рано". Он посмотрел на часы и сам поразился. Впервые ошибся на час. Милостивая это была ошибка - я села рядом с ним, и мы говорили минут сорок пять, тихо, неспешно, о многом, о многом... Конечно, мы с ним всегда по многу раз в день разговаривали, обсуждали работу, текущие новости, и общие, и семейные. А тут был тихий, необязательный, почти пунктирный разговор. И он остался со мной, такой последний подарок! Затем Александр Исаевич лег, заснул, но через полтора часа опять позвал меня, что тоже бывало довольно часто. Я пришла, он сидел на кровати. "Что-то мне нехорошо". И начался его отход... Я успела вызвать врачей, он с ними разговаривал, даже шутил. К счастью, дома был младший сын Степан. В эту ночь он должен был улетать в командировку, и если бы отец позвал меня на час позже - сын бы уже уехал. А так мы оба были с Александром Исаевичем, с двух сторон, держали его за руки. Он понимал, что это мы, говорил с нами, потом ему стало трудно говорить, но в сознании он находился до последней минуты. Мне кажется, он не сильно страдал. Почти до самого конца на его лице была хотя и слабая, но улыбка. Мне казалось, он ушел примерно на полчаса раньше, чем врачи это формально зафиксировали. Они потом согласились со мной. Он умер в ночь с третьего на четвертое августа, незадолго до полуночи.
На волшебном коне
РГ: На "круглом столе" памяти Солженицына на московской книжной ярмарке вы опровергли общее мнение о том, что Солженицын всегда был хорошим тактиком. Вы сказали: он был блестящим стратегом, но тактически нередко ошибался. Бывало так, что Александр Исаевич признавал свои ошибки и горько сожалел о них?
Солженицына: Он ошибался, как все люди, и были ошибки, о которых он сильно сожалел. Неверное сложилось мнение, что он всегда все рассчитывал. А он просто жил согласно своей стратегии, и не изменяя вере в то, что "Cлово правды весь мир перетянет". Было ощущение, что он оседлал какой-то стремительный луч и летит на нем, как на волшебном коне. И он хотел бы, чтобы все его тактические шаги этот путь не искривляли, не задерживали. Но в выборе шагов, бывало, ошибался. Он сам говорил: "Ничто не мучает так, как собственная ошибка. Свои ошибки жгут напрокол". Такой ошибкой он видел провал своего архива в 1965 году. Ему тогда было 47 лет, он пережил уже и войну, и тюрьму, и смертельную болезнь, - но считал, что этот провал - худшая беда его жизни...