Поделиться
В первые праздничные дни мая Евгений Гришковец впервые за восемь лет вышел на сцену в своем новом спектакле. Он назвал его "+1". В День Победы этот спектакль был показан в Санкт-Петербурге, а уже в июне его можно будет вновь дважды увидеть в Москве, в ТЦ "На Страстном".
Чтобы понять, почему новое театральное сочинение Гришковца называется "+1", его нужно увидеть от начала до конца. Он выступает в нем почти как математик, превращая сложнейшие понятия теории относительности в простодушный рассказ. Среди его "наглядной агитации" на этот раз - "единица", "множество", "бесконечность", обыкновенный клеенчатый сантиметр, ставший символом прошлого и будущего, и, наконец, вырезанный из него кусочек "настоящего" с болью, трепетом, плотностью народонаселения и памяти.
После премьеры мы решили поговорить с Евгением о его личном возвращении в театр и нашем всеобщем и вечном возвращении в потерянный рай.
Российская газета: Что было главной мотивацией твоего возвращения на сцену через восемь лет после "Дредноутов"?
Евгений Гришковец: Потребность сказать. Не в виде текста, философского эссе, а в ситуации театра сказать и быть услышанным. Почувствовать, как и что будет услышано. Именно в ситуации театра. Обнаружить в себе способность вновь делать спектакль, мыслить театральными формами, ощущением времени, театральным способом высказывания.
РГ: Но ведь все это время ты не расставался с театром, продолжая играть.
Гришковец: Это совсем другое дело. Это поддержание навыков. А сейчас я понял, что утратил, видимо, навсегда способность восьмилетней давности композиционно выстраивать и монтировать текст исключительно в голове, делать его в виде смыслов. Я понял, что мне нужно сесть и написать текст, последовательно, так как я пишу книгу.
Р : Получается, что ты заново открывал для себя театр?
Гришковец: Да, и я понял, как соскучился по нему! Нигде, кроме театра, не может быть предъявлена модель человеческой истории в виде сантиметра с вырезанием из него кусочка. Эта феноменальность принадлежит только театру. Не может быть выхода на Марс, не может быть такого рая. Это самый театральный мой спектакль. Я очень ждал от критиков осмысления того, как развивается мой сценический персонаж. И не услышал ничего.
РГ: Что еще тебя заставило вернуться в театр?
Гришковец: Я очень долго не мог выйти на сцену, потому что меня возмущал театральный контекст. Прежде всего - уровнем поставленных художественных задач. Для меня все то, что я наблюдал, было мелким и ничтожным, не имело право занимать такое количество времени зрителей. Меня возмущал контекст, связанный с современной драматургией, которая остается совершенно безадресной. Она возникла не изнутри русского театрального контекста, а привнесена извне. Меня это настолько возмущало, что я не мог ничего говорить, потому что художественное высказывание должно быть очень чистым.
Свободный от полемики и совершенно счастливый, я шагнул в литературу, чей контекст меня не тревожил. Так же, как в конце 90-х я шагнул в театр буквально как в рай, совершенно не зная контекста. Погрузившись в литературную жизнь, я почувствовал тяжесть возмущения. И вдруг понял, что совершенно ничего не помню и опять сильно люблю театр, с которым у меня давно нет живых контактов. Сейчас у меня есть возможность сделать исключительно художественное высказывание без попыток протащить хоть кусочек манифеста. Но я смог это сделать, только ощутив пустоту, свободу от контекста.
РГ: Раньше ты создавал спектакли, прощупывая свою потенциальную публику, выясняя, где твое интимное переживание пересекается с общим. Твой способ работы состоял в диалогах, психологическом вопрошании социума. Этот способ прощупывания реальности сохранился?
Гришковец: Я остался совсем без кожи в этом смысле. 8 лет назад я не мог себе представить, что в моей жизни случится такое количество людей. Это же невыносимая история, нельзя быть готовым к тому, что обрушилось на меня в 2002 году. Я пытался выстроить некую дистанцию по отношению к людям. На то, чтобы быть закрытым, я трачу намного больше усилий, чем на то, чтоб оставаться прежним.
Поэтому я сейчас не ставлю эксперименты, не дегустирую реальность. Я точно знаю, что история про одноклассницу попадет во всех зрителей - вне поколений, вне эпох. И знаю даже, какая будет на это реакция.
Но есть зоны, в которые я до этого не ходил. Я с ужасом проговариваю в спектакле и слушаю в ответ, согласятся ли, услышат ли меня: любовь находится вне нас, нас любят по своим причинам, но не по нашим. Казалось бы - очень просто. Но я этого никогда не слышал и не читал. И я не знал, будет ли это услышано и принято. То есть прощупывание, о котором ты говоришь, идет на другом, намного более глубоком уровне.
РГ: У тебя на сцене между писательским столом и окном два пространства - Марс и Рай, и оба представляют собой гору белой крупы, в которой ты вязнешь. Откуда возник этот образ?
Гришковец : Я хочу, чтобы возникали наивные театральные чудеса. Но чтобы было видно, как они устроены. Создавая этот спектакль, мы с Ларисой Ломакиной активно вспоминали событие 10-летней давности - спектакль "Шинель N 2737 с половиной" Жака, с которым мы были в 1998 году на первом фестивале NET. Вообще то время было намного мягче для художника, чем сегодняшнее. Была возможность быть услышанным. Нет, конечно, Москва по-прежнему жаждет обрадоваться очередному герою. Но радуется в основном по поводу какого-нибудь Налича.
РГ: Ты с годами все больше накапливаешь опыт самых разных "ностальгий"?
Гришковец: Наверное, это только тоска о легкости бытия, которая никак не наступает и никакими формальными признаками не может быть обусловлена. Это не тоска по себе маленькому, но по себе счастливому.
РГ: Ты знаешь и помнишь про себя маленького и счастливого все. Ты использовал эти воспоминания множество раз. Не окружен ли теперь этот человечек непроницаемой стеной искусства, сквозь которую не пробиться?
Гришковец: Нет. Память о детстве никогда не окуклится. Моя жена Лена обратила мое внимание на суть детства - когда человек себя жалеет, он всегда плачет о себе маленьком, о своем потерянном рае... Я не пишу биографические рассказы. "Следы на мне" - это литература. Самым главным героем этой книжки является 40-летний автор, который выбирает из своей жизни то, что не выбрал бы ни в 30, ни в 70.
В эти дни премьерных показов на Страстном я видел много слез в зале. Я им очень рад: если человеку есть случай себя пожалеть, поплакать о своем потерянном рае - пусть! Я хочу, чтобы человек себя пожалел. Трудно себя пожалеть при детях, при жене и друзьях. Но, черт возьми, я действительно устал! Устал бояться за родителей, за детей, когда они уходят в школу, за то, что наша страна что-то выкинет, я устал от неурядиц, я физически устал. Я хочу праздника, хочу, чтобы меня похвалили критики, наконец.