Легенда и любимец Большого зала консерватории - пианист Евгений Кисин, дебютировавший на этой сцене ровно 25 лет назад, приехал в Москву с двумя программами.
Концерт из сочинений Прокофьева и Шопена Евгений Кисин посвятил памяти дирижера Евгения Светланова, а предстоящее 24 мая выступление с Владимиром Спиваковым и "Виртуозами Москвы", где будет исполнен Первый концерт Бетховена, - 30-летнему юбилею оркестра.
С тех пор как в 90-м году, когда Евгений Кисин уехал из страны и начал свою исключительную карьеру в крупнейших залах мира с выдающимися оркестрами и дирижерами, он крайне редко выступал в Москве. Отчасти поэтому каждый его редкий приезд сюда становится эксклюзивным событием сезона, а главное - всегда фиксирует его новый возраст, новое качество игры и интерпретационные сдвиги в его исполнении.
Почти неизменно Кисин привозит в Москву Шопена, которым когда-то раз и навсегда на консерваторской сцене сразил публику. И каждый раз в его ноктюрнах или мазурках открывается совсем не тот Шопен, к которому привыкли. Кисин и прежде не исполнял его как "певца салонов" или нежного поэтичного меланхолика. Даже в самых ранних своих интерпретациях он пленял строгостью и чистотой шопеновской фразировки в сочетании со сверкающим потоком виртуозных пассажей.
Но чем дальше, тем более драматичным и напряженным становился его Шопен. На этот раз в мазурках Кисин достиг логического предела, заострив звук и фразировку почти до декламации и не оставив даже намека на танцевальную природу пьес. Эти суровые, почти беспедальные монологи - как одинокий голос человека, брошенного в пространство собственного сознания - обрывки гармоний, шорохи пассажей, разбитые по регистрам "созвучия". Кисин сыграл обнаженную суть шопеновского душевного разлома, некий остов романтизма, очищенный от поэтических эпитетов и украшений. И даже в Этюдах, демонстрируя в запредельных темпах феноменальную технику и волшебные по красоте и звуковой выделке пассажи, выстроил тот же рельеф интровертного, субъективного трагизма, имеющего прямое отношение к композиторскому психотипу.
Тем более логичным для Кисина оказалось развернуть трагическое полотно в Восьмой сонате Прокофьева, где он жестко, внятно, даже суховато по звуку неожиданно воспроизвел структуру, по сути своих задач полифоническую. В его исполнении каждый отрезок, каждая линия темы, каждый "колкий" пассаж или пульсирующий аккорд попали в многоуровневое пространство звука - моторное, неумолимо несущее вперед подобно потоку времени.
И здесь, как и в Шопене, сквозь фортепианную фактуру и скупые тембровые краски проступило внятное трагическое соло, своего рода гамлетовкая рефлексия, которая во всем существующем ищет смысл: "быть или не быть?".
К счастью, в случае с самим Кисиным эту дилемму решать не приходится.