Поделиться
Роман Игоря Сахновского "Человек, который знал все" сразу вызвал живой интерес читателей. Теперь он экранизирован. Наша беседа с создателем фильма Владимиром Мирзоевым, режиссером по преимуществу театральным, началась с вопроса: чем привлекла его эта книга о "староватом юноше", который после попытки самоубийства обрел вдруг мистический дар видеть будущее?
Владимир Мирзоев: Прежде всего - у автора прекрасный, сочный русский язык. Это продолжение набоковской традиции письма очень плотного, даже плотского. Но при этом здесь острый сюжет: литература не для "яйцеголовых", а для каждого, кто любит читать. Бродячий сюжет с предвидением будущего - всего лишь стержень, вокруг которого группируются авторские идеи и ощущения. Он не так важен: важнее - интонация, мысли, которые попутно возникают.
Российская газета: Например, мысли о смерти. Сейчас в России масса сайтов предлагает желающим вычислить дату своей смерти. Но герой романа и фильма доказывает, что это все управляемо и, во многом, в руках человека.
Мирзоев: Мне эта мысль нравится.
РГ: А она не противоречит религиозным постулатам: надо расслабиться, все заранее расписано свыше?
Мирзоев: Наоборот. Человек рожден свободным, ему дана свобода воли, и он распоряжается своей жизнью, каждый день, каждый час выбирая между добром и злом, духовным и материальным… - количество дихотомий можно множить. Предопределенность - как раз категория языческая. Например, астрология или хиромантия - ошметки языческого знания, профанированного масскультом. А в христианстве и в других великих религиях с предопределением не так все просто. Наш герой говорит, что дата смерти все время "плавает" - приближается, отодвигается. Многое зависит от того, какой выбор делает человек, как работает его этика.
РГ: Есть вторая особенность фильма, которая сначала показалась данью коммерческой моде, а потом я стал подозревать, что там тоже есть подспудная мысль, на нее наталкивает фильм. Я имею в виду обилие садомазохистских сцен, самых чувственных в фильме. Почему они понадобились?
Мирзоев: И для меня и для Игоря Сахновского, который был автором сценария, эти сцены носят метафорический характер. Мы как народ все время оказываемся в ситуации, когда к нам применяют насилие. И государство в целом, и люди, которые действуют от его имени. Люди, нанятые нами (обществом), чтобы нас защищать, оказываются бандитами! Это бесконечное страдание, которого было слишком много в ХХ веке и которое странным образом никак не прекратится. Незащищенность человека, его обреченность быть жертвой, которая дана ему как бы генетически - становится его второй натурой. Он ухитряется даже получать от этого извращенное наслаждение и убеждает себя в том, что так живет весь мир. Эта садомазохистская экзистенция, это наслаждение собственным страданием - мне кажутся чертами очень типичными и, увы, современными. Хотелось это осмыслить.
РГ: Но я еще понял из картины, что это путь к саморазрушению. А разрушая себя, эти люди свой садомазохистский инстинкт переносят на действительность и разрушают все вокруг себя. Это люди-разрушители.
Мирзоев: Согласен, такой поворот темы справедлив. Это явление крайне печальное, но пройти мимо него невозможно, его надо выразить. Говорить об этом на языке философии было бы проще, но до многих сердец философия не доходит. Гораздо яснее тему можно подать через драматическую ситуацию. Но это важная тема сегодня: из заколдованного круга насилия мы явно не можем выбраться.
РГ: Смыслы фильмов разной публикой считываются по-разному. И будет множество зрителей, которые воспримут самый поверхностный слой и уйдут в убеждении, что перед ними триллер с эротикой. Не боитесь этого?
Мирзоев: Наверное, кто-то не станет делать глубинную интеллектуальную вспашку, но я на это и не рассчитываю. Собственный зрительский опыт и опыт работы в театре подсказывают, что многие идеи, как семена - имеют свойство прорастать. Человек может воспринять идею поверхностно, на уровне импульса, но если ткань произведения живая, если есть живое зерно, оно постепенно начинает прорастать в сознании. Так что я не против того, чтобы рефлексия возникала не сразу. Музыка, поэзия, вообще живое искусство входят через уши и глаза и надолго остаются в подвалах подсознания, а потом вдруг оживают в наших снах, в мыслях.
РГ: В фильме есть персонаж, сыгранный Максимом Сухановым: депутат Государственной думы браток Колян. Вы его показали очень смачно. Чувствуется, что вам нравится характер политической жизни России. Особенно после долгого пребывания в Канаде.
Мирзоев: Из Канады-то я приехал давненько, успел насмотреться. Ужас в том, что это не карикатура. Это почти так и выглядит. Макабрический герой - он вполне реалистичен. Такие люди вокруг нас ходят и часто нами руководят. И это ужасает.
РГ: Кстати, о Канаде. Когда вы были там, я имел в Монреале разговор с замечательным актером Григорием Гладием. Он много говорил о вас. И еще я почувствовал в нем тоску по здешнему пониманию театра, по тому, как относятся к театру в России, какое место занимает театр в русской жизни. Вы ощущали эту разницу в понимании искусства здесь и там?
Мирзоев: Если говорить о драматическом театре, то в Северной Америке такой традиции не сложилось - видимо, кинематограф перетянул и внимание публики, и деньги. Театр - это искусство, которое должно иметь корень в национальной культуре и переходить от поколения к поколению естественно, как переходят научные или литературные школы. В Канаде и в США изумительный постмодерн-балет. Им можно наслаждаться. Драматическим театром наслаждаться трудно. Исключения есть: Робер Лепаж в Канаде или Роберт Уилсон в США. Но они редки. Публике театр не очень интересен, а человек, работающий в драматическом театре - это персонаж с подмоченной репутацией. Считается, что он непременно гей или наркоман - то есть маргинал. Это похоже на клуб по интересам. Я гетеросексуален и чувствовал себя в этой коммьюнити белой вороной.
РГ: Может, не повезло с конкретным театром?
Мирзоев: Да нет, просто такая атмосфера. Это не плохо и не хорошо, это так. А потом, чтобы делать спектакли, которые ведут со зрителем глубокий, честный разговор, нужно с этими людьми прожить бок о бок целую жизнь. Смотреть одни фильмы, петь одни песни, чувствовать те же запахи. Как поэзия не переводится на другой язык, не переводится и театр. Я не могу свой цивилизационный опыт пересадить в своего канадского зрителя. Может, могу чего-то добиться с актерами: мы репетируем, разговариваем, создаем свой микромир. Договориться со зрителем почти невозможно. И со временем я обнаружил, что единственная тема, которая нам обоюдно интересна - это взаимоотношения полов. А, скажем, тема тоталитаризма - уже мимо кассы. А так как в сексуальной зоне я не являюсь большим оригиналом, я тут скорее консервативен, то общаться нам было неинтересно, диалог терял смысл.
РГ: Есть случаи, когда театр и кино прекрасно взаимодействовали: вспомним Феллини, который сделал несколько откровенно театральных фильмов. Вы изобретатель очень индивидуального театрального стиля - почему же не пытались использовать этот стиль в кино?
Мирзоев: Есть промежуточная территория - телевидение. Иногда я делаю телеспектакли, где киноязык сочетается с театральными приемами. Но для такого проекта в кино нужно иметь правильный сценарий. У меня есть интересные идеи. Но пока не нашлось продюсера, который готов это финансировать.
РГ: Но сценарии такие были и есть: классика. Вы же не случайно свои самые знаменитые спектакли создали по Шекспиру и Гоголю.
Мирзоев: Я уже лет двенадцать ношусь с проектом "Гамлета". Но не могу найти ни телеканал, ни продюсера, готового за это взяться. К классике продюсеры равнодушны.
РГ: Вас, увы, опередили. Юрий Кара снимает современный вариант молодежного "Гамлета".
Мирзоев: Ну что же, я счастлив, что нашелся режиссер, который этот проект осуществит, и сожалею, что это не я. Свою идею я не скрывал, многим ее показывал. Так что: либо идеи носятся в воздухе, и Кара выловил ее из ноосферы, либо нашелся ловкий человек, который подсунул ему мой проект - судить не могу. Долго я носился с идеей снять "Бесов" Достоевского - ее осуществил другой режиссер. Хотел снимать "Братьев Карамазовых" - недавно возник сериал. Так что нет числа проектам по классике, которые я хотел осуществить, но - все не судьба...
РГ: Классика обширна…
Мирзоев: … и шансы еще остаются.
РГ: Я зачитался притчами, размещенными на вашем сайте: мир мудрых мыслей. Там есть притча о женщине, которая шла навстречу людям с открытой душой. И осталась одна, потому что не требовала от них взаимной ответственности. Вы не имели в виду искусство?
Мирзоев: Здесь две крайности. Первая: искусство для искусства, "я работаю только для себя, веду разговор с Богом, и аудитория меня не интересует". Вторая: единственным критерием становится желание отдачи - эмоциональной и денежной - со стороны публики. Мне кажется, обе крайности предлагают нерабочую модель. Конечно, очень важно, чтобы художник был погружен в свою экзистенциальную среду. Чтобы не реагировал на всё подряд простейшим образом - рефлекторно, как лягушка, в которую тычут иголкой. Важно, чтобы он всерьёз анализировал реальность - и свою внутреннюю, и ту, что вокруг. Был бы коммуникатором. Видимо, гений - идеальный инструмент коммуникации. Он проводит важнейшие идеи, передает их в совершенной форме другим людям. Провод - это хорошо, но ведь нужно, чтобы и электричество было! Какая-то энергия, которая оживляет все вокруг. Поэтому важно не терять коммуникацию с аудиторией, вести с ней честный разговор, а не пытаться ею манипулировать или просто её развлекать, щекотать. А твердить, как заклинание: "Мне не нужны зрители, у меня есть долг только перед моим искусством" - позиция, по-моему, нелепая.
РГ: Возникла теория, что современное искусство должно давать не наслаждение, а причинять зрителю мучения. Идеала достиг недавний Каннский фестиваль: многие фильмы были непереносимы физически и нравственно. Как вы относитесь к такой ясно обозначившейся тенденции?
Мирзоев: Люди устроены по-разному. Если вещь сделана индивидуально и честно, в соответствии с тем, как чувствует этот художник, я думаю, искусство может быть и мучительным. Другой вопрос - если в подоплёке желание следовать моде, манипуляция зрителем. Вообще, авангард располагается где-то между культурой и "не-культурой", искусством и не-искусством. Можно чертить новые границы между территорией культуры и остальным миром, испытывать их на прочность. Я думаю, такие произведения нужны, когда культура огромна, как Сибирь. Но когда территория высокой культуры сжимается до булавочной головки - испытывать её границы глупо. Если границы везде, а само тело культуры испещрено, как сыр, дырами, может наступить момент, когда сыр исчезнет.
РГ: Традиционный вопрос: чего ждать от вас в театре и в кино?
Мирзоев: Собираюсь делать в Театре Вахтангова "Смерть Тарелкина" Сухово-Кобылина. В кино есть целый ряд идей, но с ними пока неясность. В основном это малобюджетные проекты, но сценарии уж больно забористые - не знаю, отважится ли кто их запустить. Кризис в экономике, кризис в политике - люди ведут себя очень осторожно. И это правильно.
РГ: Кризис закончится, искусство будет жить.
Мирзоев: Всё рано или поздно заканчивается. Рушатся режимы, монархии, исчезают ЦК и царствующие дома. Выживает только культура. Только прекрасные вещи, которые создавались людьми словно бы на периферии исторического процесса и вопреки ему. Что осталось от сталинского времени, кроме недобрых воспоминаний? Остались Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Платонов, Шаламов… А все остальное - "золото троллей". Давайте радоваться тому, что серебряный шнур культуры не прерывался никогда. Он и есть - наша идея, наша надежда и наша воплощенная история.