Поделиться
"Могла ли Биче словно Дант творить, / Или Лаура жар любви восславить? / Я научила женщин говорить... / Но, Боже, как их замолчать заставить!"
Эти бессмертные строки ахматовской "Эпиграммы", написанной в Комарово в 1957 году, любят приводить, когда возникает нехитрая потребность поиздеваться над женской поэзией. Дескать, Ахматова одна, а поэтесс нынче - море. И - "как их замолчать заставить"?
Но в "Эпиграмме" ключевой фразой все-таки является другая: "Я научила женщин говорить..."
Человек, мало-мальски знакомый с историей русской лирики, сразу поймет, о чем речь. Да, были поэтессы до Ахматовой... И хорошие были поэтессы. Евдокия Ростопчина, Каролина Павлова или совсем уж близкая к Ахматовой по времени Мирра Лохвицкая... Но, боже, какая же необъятная дистанция между ними и Ахматовой! Словно в несколько световых лет!
Лучшая поэтесса XIX века Евдокия Ростопчина писала преле ст ные стихи, но, кажется, больше всего была озабочена тем, чтобы ее, светскую даму, не заподозрили в своеволии и безнравственности. Я женщина порядочная, как будто говорила она, и потому не ищите в моих стихах слишком "женских" откровений. "Но только я люблю, чтоб лучших снов своих / Певица робкая вполне не выдавала..."
Напротив, ее поздняя продолжательница Мирра Лохвицкая гордо писала: "Если б счастье мое было вольным орлом, / Если б гордо он в небе парил голубом..." Но в конце концов все-таки скатывалась в привычное: "И навеки я буду твоей, / Буду кроткой, покорной рабой..."
Ничего подобного не могло быть у Ахматовой. Самая покорность ее лирической героини какая-то невыносимо дерзкая: "Задыхаясь, я крикнула: "Шутка / Всё, что было. Уйдешь, я умру". / Улыбнулся спокойно и жутко / И сказал мне: "Не стой на ветру".
В этих строках самое сильное - взгляд художника, молниеносный, мгновенно запечатляющий, как бы фотографирующий картинку, которой автор является одновременно и участником, и летописцем. И неизвестно еще - участником с какой стороны?
Судьба Ахматовой удивительна. Этой "слабой" представительнице Серебряного века выпала самая трудная судьба в своем поколении: пережить Серебряный век еще на почти полвека. И пережить его не где-то, а в своей стране. "Мне голос был. Он звал утешно, / Он говорил: "Иди сюда, / Оставь свой край глухой и грешный, / Оставь Россию навсегда... Но равнодушно и спокойно / Руками я замкнула слух, / Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух".
Этот "скорбный дух" разлит во всей поздней поэзии Ахматовой. И, конечно, именно он сделал ее великим русским поэтом ХХ века. После "Четок" и "Белой стаи" был "Реквием". После стихов о том, как лирическая героиня в волнении путает перчатки левой и правой руки было такое: "Эта женщина больна, / Эта женщина одна, / Муж в могиле, сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне..."
И это тоже был женский голос, но разве повернется язык назвать это "женской поэзией"?
"Ахматова, - писал Осип Мандельштам, - принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века".
Это очень точное определение существа ее поэзии. Но не забудем, что в русском романе XIX века говорили-то в основном одни мужчины, а женщины все больше отмалчивались или в лучшем случае писали письма.
И не отсюда ли это гордое ахматовское заявление: "Я научила женщин говорить..."?