Поделиться
Третья биеннале еще не началась, но в ее преддверии уже открываются специальные проекты и выставки параллельной программы. Фонд "Екатерина" представляет свое собрание на выставке "Лицо. Образ. Время".
Тема позволила объединить академическую живопись XIX века с инсталляциями XXI века, бунтарей "Бубнового валета" и нон-конформистов 1960-1980-х годов, соцреализм и соцарт, скульптуру и дигитальное искусство. Зрителей встречают на лестнице огромные очки в красной оправе, в стеклах-мониторах которых не сразу узнаешь себя, родного, предстающего в цветных разводах помех, сбоев и череды геометрических. Работа Аристарха Чернышева и Алексея Шульгина "Я так вижу", использующая тот же эффект, что и древняя комната смеха, но с новыми технологиями, отнюдь не к парку аттракционов отсылает. Она указывает на дистанцию между образом и реальностью, делает ее очевидной. В этот-то зазор между персонажем и его портретом, как выясняется, запросто умещается история российского искусства за последний век.
И неудивительно. Вопрос поставлен нешуточный: как меняется изображение человека в искусстве от модернизма до наших дней. Он, конечно, из разряда вечных. Но античная мудрость "человек - мера всех вещей" подразумевала естественный вопрос: а каких, собственно, вещей мера? Ответ напрашивался сам собой. Разумеется, природы, космоса, социума. Человек был чем-то вроде камертона - неизменным, чутким и позволявшим уловить фальшь иль сбой в мировой гармонии. Но к ХХ веку решили, что человек развивается. То под нужды конвейерного производства, то под задачи единственно верного учения, то под цели рекламного продвижения продукта и ТВ-индустрии. С этой точки зрения, как ни странно это звучит, не так уж велика разница между Кончаловским времен "Бубнового валета" и эпохи большого социалистического стиля. Или, скажем, между "Натурщицей с вазой" (1909) Ильи Машкова и физкультурницами Александра Самохвалова, украсившими панно советской выставки в Париже 1937 года. Человек для них не был ни мерой, ни целью, но лишь средством поиска новой художественной формы или нового общества.
Поэтому, когда у художников 1960-1970-х человек из произведений исчезает, буквально - улетучивается, как в альбомах Ильи Кабакова, или превращается в пустотелую маску, что радостно лыбится, как у Олега Целкова, это выглядит почти утешением. Если персонаж сбежал, то, может быть, - спасся. Примерно в то же время художники обращаются к поискам той системы координат, в которую возможно вписать человека. Чтобы хотя бы место его обозначить в мире. Так появляются взывающие к архаической древности рельефы Владимира Янкилевского, вписывающего человека не во время - в вечность. Эдуард Штейнберг использует опыт Казимира Малевича. Но не для того, чтобы улететь-вырваться в бесконечность белого, но чтобы вернуться к традиционным точкам отсчета: земля и небо, между ними - человек.
Среди явных удач выставки - зал "Медиа иконы", продемонстрировавший стратегии такой игры. Автопортреты художников в роли президентов и актрисы, а портрет президента - в роли британского денди неразрывны, как оборотные стороны одной медали.
Удастся ли вернуть человеку лицо - вопрос не к художникам. Скорее, к нам, зрителям, которые всегда готовы спрятаться за экранами мониторов, листами журналов.