Поделиться
Вышла в свет третья книга из задуманного Бенедиктом Сарновым четырехтомного исследования "Сталин и писатели" о том, как фельдфебель в вольтерах построил советских литераторов.
Сталин как литературный критик
Вождь, как мы теперь знаем, не стоял в стороне от литературного процесса и не был человеком посторонним для отечественной словесности. В молодые годы, будучи семинаристом, он пописывал стихи. Достигнув вершины власти, стал непререкаемым авторитетом в области художественной критики. Причем явил себя квалифицированным специалистом сразу в нескольких видах искусства. В музыке, например. Его перу, говорят, принадлежала известная статья о композиторе Дмитрии Шостаковиче под названием "Сумбур вместо музыки". В кинематографе он знал толк не меньше, чем в языкознании - тому свидетельства можно найти в воспоминаниях артиста Николая Черкасова, исполнителя заглавной роли в фильме "Иван Грозный".
Но более всего он разбирался в художественной литературе. При всей любви к искусству кино, при том что сознавал себя в равной степени корифеем всех наук и всех видов художественной деятельности, Сталин из прочих искусств считал важнейшим литературу. Он был программно литературоцентристом.
Слово, как понимал вождь, было в начале мироздания, а в конце - тоже слово, но уже его собственное. Потому чувствовал себя обязанным следить за тем, что публиковалось в толстых журналах, выходило в свет из издательств. Его лаконичный отзыв на раннюю поэму Горького "Девушка и смерть": "Эта штука посильнее "Фауста" Гете", - стал классикой жанра. Ну а его рецензия на прозу Андрея Платонова, состоявшая из одного слова - "Сволочь", надолго определила методологический подход к творчеству автора "Котлована".
Или его напутствие писателю Михаилу Зощенко: "Пусть убирается ко всем чертям!"
Сталин был суровым литературным критиком в том смысле, что писал не пером, а топором, коим вырубал не только тексты, но и собственно самих авторов.
Вырубал их как из жизни, так и из творчества (Мандельштам, Пильняк, Бабель).
Иногда, впрочем, и возносил, что было, однако, равноценно убиению облагодетельствованного художника. Или покушением на его убийство (Горький, Маяковский, Бедный, Шолохов).
Так или иначе, но в каждом случае "барский гнев" или "барская любовь" товарища Сталина определяли творческую судьбу Мастера художественной словесности, как прижизненную, так и посмертную.
Вот собственно этот "пункт" и подтолкнул Бенедикта Сарнова к созданию труда, значение которого нам еще предстоит оценить по достоинству после того, как он будет завершен.
Сказки о золотых рыбках
Сам Сарнов замечает в предисловии, что еще только приступив к работе, он увидал, что каждая из историй взаимоотношений писателя со Сталиным "представляет собой сюжет острой психологической драмы".
"Сталин и писатели" - захватывающее чтение. Это политико-литературоведческий детектив с острыми психологическими подтекстами, с экскурсами в политологию, в историю литературы, с тщательным и кропотливым распутыванием всех окололитературных легенд, с подробнейшим анализом добытых в архивах документов и т. д.
Сама по себе коллизия взаимоотношений человека свободной профессии с деспотическим режимом стара как мир. Она была ведома автору сказки о Золотой рыбке и прочувствована на своей шкуре всей русской литературой ХIХ века. Но то, что довелось пережить советским "золотым рыбкам", оказавшимся в сети Хозяина Советского Союза, уникально и, возможно, неповторимо.
"Властители дум" после Октября были низведены до статуса "инженеров человеческих душ". Душа, стало быть, что-то вроде механизма. Управление им - работа административно-техническая.
Подлинный же Властитель дум и эмоций многомиллионной толпы - товарищ Сталин. Как это видно из исследования Сарнова, Хозяин очень рационально выстроил свои отношения со своими "инженерами".
Кто-то ему нужен был для украшения собственной свиты и в качестве намека на гуманистическую суть режима. Как, например, пролетарский писатель Горький, граф Алексей Толстой. Впоследствии - казак Михаил Шолохов.
Кто-то для исполнения грубых, но целесообразных пропагандистских задач - как Демьян Бедный, которому Сталин сначала покровительствовал по старой дружбе, а потом выбросил за ненадобностью на обочину государства, не удостоив бывшего соседа по "кремлевской коммуналке" ни расстрела, ни иного мученического креста.
Кто-то оказался задействован в качестве литературных функционеров (Фадеев, Симонов).
Назвав Маяковского "лучшим и талантливейшим поэтом Советской эпохи", посмертно назначил правофланговым стихотворцем. Дело в том, что советская власть сочла необходимым и литераторов загнать в колхоз, коим стал для них Союз писателей.
Обобществив мастеров слова, надо было это разношерстное сообщество построить по ранжиру. Илье Эренбургу была отведена роль правофлангового еврея и агента влияния в интеллектуальных кругах Запада. Пильняку надлежало какое-то время играть роль "мальчика" для показательных идеологических порок и одновременно выполнять конфиденциальные поручения за рубежами СССР.
Булгаков с его кремовыми шторами, как ни странно, нужен был вождю для души, вернее, для тех ее ошметок, что от нее остались - все-таки ампутированная человечность, видимо, ныла и время от времени напоминала о себе. Может быть, еще и поэтому Властитель смилостивился над Пастернаком, даровав ему статус "небожителя".
Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Булгаков - это на десерт Дракону. Это те, с кем было особенно приятно поиграть в кошки-мышки, поэкспериментировать с их сертифицированными божественными душами.
Ему ведь мало было подчинить "золотую рыбку" своей воле, заставить ее исполнять свои прихоти и служить у себя на посылках; самое большое для него было удовольствие раздавить, развратить душу своей жертвы. А физическое убиение ее - это последнее и не всегда обязательное действие.
Душегубство (в том числе и в масштабе страны) - вот его страсть. А палачество (то есть массовые расстрелы)... так, уборка мусора, списание "неликвида".
В "неликвид", судя по всему, попал и Бабель; он Хозяину оказался просто неинтересен, и потому он без сожаления отправил его на тот свет.
Евгений Замятин, противопоставивший себя режиму пророческой антиутопией "Мы", был отпущен на все четыре стороны.
Кто действительно не на шутку озлил товарища Сталина, так это Зощенко и особенно Платонов. И Сарнов объяснил почему.
Они оба - каждый своим путем - добрались до сути той утопии (антиутопии), которую созидал Сталин.
В отношении к Зощенко литературный критик на должности Генсека не отдавал отчета в мотивах своей неприязни. Он вроде бы ничего не видел в юморе писателя, кроме "желания дать людям возможность отдохнуть и посмеяться". Так полагает Сарнов. Так оно, возможно, и было. Но только на уровне сознания. В подсознании, скорее всего, сидело ощущение того, что юмористический бытописатель - глубоко антисоветский человек. "Потому что "художественное пространство, - как заметил опять же Сарнов, - созданное Зощенко, обнажает и разоблачает самую суть сталинщины".
Открытие Зощенко (как оно определено в книге) состояло в том, что "человек, инстинктивно признающий палачество неотъемлемой, естественной и законной частью жизни, одинаково приспособлен и к тому, чтобы стать жертвой, и к тому, чтобы самому стать палачом".
Это предпосылка "нового мира". А инструментом его сотворения стал "орден большевиков", представление о природе которого нечаянно дал Борис Пильняк в "Повести непогашенной луны".
Большинству сегодняшних читателей ее кажется, что автор изобличает сталинскую клику в убийстве преданного партии коммуниста. Так подумали и современники Пильняка. И к тому же склонялась кремлевская клика. Но сам-то автор, по предположению Сарнова, имел в виду другое.
Автор "Непогашенной луны" героизирует и того, кто убивает, и того, кто умирает. Сарнов абсолютно убедителен в своем анализе. А к тому же предъявлено и косвенное свидетельство, приведенное в книге - письмо одного из прототипов командарма Гаврилова большевика Георгия Пятакова.
Большевику задали вопрос на засыпку: как быть, если "партия будет считать черным то, что в действительности явно и бесспорно белое"? На это был такой ответ: "Всем, кто подсовывает мне этот пример, я скажу: да я буду считать черным то, что считал и что могло казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с ней".
Такова установка людей нового типа. В соответствии с ней ведет себя палач, "негорбящийся человек" (подразумевался Сталин) и его жертва - командарм Гаврилов (подразумевался Фрунзе).
И самое парадоксальное: так себя повел автор "Повести непогашенной луны" Борис Пильняк. Когда партия повелела ему быть виноватым и почувствовать себя контрреволюционером, он стал тем и другим. Когда его арестовали, он знал, что ему делать - писать письмо Ежову с признательными показаниями. Никакой мысли об ошибке компетентных органов и лично "негорбящегося человека" в голове у него не было. Он понял, что белое нужно считать черным, и сразу объяснил в письме на имя Ежова, почему его, Пильняка, надо было арестовать и как это правильно, что его, Пильняка, арестовали.
Какая злая ирония судьбы писателя: героизировать логику революционного самопожертвования своего персонажа, почувствовать ее сомнительность и затем испытать ее действие на собственной шкуре!
Судьба социалистической идеи оказалась еще более ироничной. Она не выдержала испытания не только временем, но еще раньше - честной логикой художественного дара Андрея Платонова. "Никто не изобразил тот кровавый морок, тот жуткий тупик, - пишет Бенедикт Сарнов, - в который привел страну сталинский путь "к хорошему" с такой обнаженностью и художественной мощью, как это сделал Платонов".
Так кто кого?
Литература и литераторы, конечно же, доставили массу неприятностей столь неравнодушному читателю, как товарищ Сталин. Он раздражался, гневался, выходил из себя.
При этом надо сказать, что с литераторами ему было проще, чем с литературой. Одних он подкупил, других запугал до смерти, третьих просто убил. И в этом отношении он - несомненный победитель, что неудивительно. На его стороне была вся мощь Единого Государства, образ которого нафантазировал Евгений Замятин еще в 1920 году, когда и сам Сталин еще не мечтал о единоличной власти.
Но победил ли он буквы и стоящие за ними смыслы - вот, собственно, в чем вопрос?
Читатель третьей книги "Сталин и писатели" вместе с ее автором Бенедиктом Сарновым остаются в убеждении, что победила Литература. Она жила все эти годы. И жива. Она-то и есть Золотая рыбка, что так и не смогла послужить у режима на посылках. Более того, она нагадала ему крах. И в 91-м сталинская империя со всей ее мощью репрессивных сил обнаружила себя у разбитого корыта.
***
В четвертой заключительной книге нам обещаны рассказы об отношениях вождя с Фадеевым, Бабелем, Кольцовым, Эрдманом, Симоновым и Афиногеновым.
Мне, как читателю, будет не хватать еще одной главы: "Сталин и Михалков". Она стала бы закономерной точкой в саге "Сталин и писатели".