Поделиться
Фильмы Киры Муратовой нужно смотреть снова, как перечитывают роман. Многое, важное, с первого раза не ухватишь.
Фабула проста, как душещипательный романс. Тему замерзающих в Рождество детишек уже пропевали и Гюго в детской версии "Козетты", и Андерсен, и Достоевский, и Диккенс. Муратова отягощает мотив святочностью детей: после смерти брошенной отцами мамы они сбежали, ибо их хотели разлучить, а мальчика отдать в приют для даунов. Здесь от нагромождения детских мучений ком в горле уже не оставит вас никогда.
Но при запредельной сентиментальности фабулы картина лишена сантиментов. Муратова хорошо знает, что такие нагромождения мук напоминают о попрошайках в электричке. И с электрички хладнокровно начинает. И сразу устраивает парад немытых монстров, гротескных близняшек и визгливых колядок, задавая четкую интонацию абсурда застарелого и нескончаемого, который скорее забавен, чем трагичен.
Она игнорирует все типы повествования, кроме линейного. Ей нужны не актеры, а натурщики. И она превращает в натурщиков всех, кого снимает: от детей, топорно повторяющих режиссерский показ, до народного артиста Табакова. При этом Табаков продолжает охотно у нее сниматься. Рената Литвинова играет у нее свои лучшие роли именно потому, что она по природе скорее натурщица, чем актриса.
Муратова любит повторять фразы, словно заело пластинку. Любит снимать одну сцену с разных точек, повторяя ее как для тупых. Она и не обольщается. Не зовет зрителя в единомышленники, не приглашает сочувствовать. Просто швыряет нам пригоршнями образы мира, который ей категорически не нравится. И мы не нравимся тоже.
Нимало не заботясь о зрительском комфорте, она никуда не торопится. Новый фильм длится два с половиной часа. К концу обнаруживаешь, что ты уже забыл о раздражении и что образы этой кунсткамеры теперь укоренились в тебе навсегда. В этой глубине и цепкости проникновения Муратова почти не знает себе равных, а если знает, это будут художники уровня Феллини в кино или Босха в живописи.
Ее антиподов в кино гораздо больше. Их объединяет расчетливость построения фильмов - спонтанная, как у Балабанова, или кокетливая, как у Сокурова. Муратова никаким расчетом не озабочена. Она снимает кино только так, как чувствует. Не терпит логики: ей диктует наитие.
Все фильмы Муратовой словно продолжают одну шарманочную мелодию. Всё со всем рифмуется, всё во всем откликается. Глаза собак, с тоскливой надеждой смотревшие на нас в "Астеническом синдроме", в новой картине аукнутся в глазах никому не нужных детишек. Тоска та же, хотя жизнь в ее фильмах заметно меняется вместе с жизнью вокруг. Теперь вот настала пора тотальной жратвы: за зеркальными стеклами богатых окон люди беззвучно пожирают окорока и торты, покупают ненужный антик, и нищие, копаясь в мусорных баках, рассуждают о грехе "гортанобесия". Необычно много отсылов к церковным обрядам и догмам, цитат из Писания, всегда поданных с нескрываемой издевкой и тут же опровергаемых реальностью. Здесь ни один интерьер, ни одно название улицы не случайны - от стены супермаркета, заклеенной, как ликами, глумливыми физиономиями муратовских актеров, до названия Успенского переулка, куда стремятся и никогда не доберутся маленькие герои. Автор открыто смеется над современниками, которые ударились в святую веру, но от этого стали только карикатурнее. Как старая песня про воробушка-звоночка обещала несбыточное счастье, так и обуявшая всех молитва обещает рай, в который никто не верит. Люди лгут себе и друг другу, привыкли к лжи, ложью живут и ее уже не замечают, как не замечают отравленного воздуха больших городов, - просто потихоньку вырождаются.
И потому Муратова ни к кому не взывает, не надеется пробудить уснувших и не рассчитывает на чье-то действенное сострадание. Она знает, что зритель ее фильма, в жизни изрядно отупевший от нескончаемой лавины негатива, в лучшем случае уронит слезу, но, встретив на улице первого же мальчонку у мусорной кучи, поспешит мимо, а на вопрос-мольбу ответит испуганно: я не знаю, я ничего никогда не знаю. Она понимает - и это понимает уронивший слезу зритель, - что только в сказке про доброго боженьку можно семью хлебами и рыбкой накормить четыре тысячи страждущих, а в жизни кормить себя должно общество. То есть страна чувствующих, думающих, хорошо обученных и дееспособных.
Но в мире, где чувствуют одни, думают другие, а дееспособны третьи, концы с концами не сойдутся никогда. Общества в таком мире не бывает. Сострадание в нем дырявое, как сито. И дети легко засыпают, всеми забытые, под воздушными шариками щедро подаренной им надежды, - навсегда.