Поделиться
В минувшую пятницу мой старинный друг Адам Михник, "антисоветский русофил", как он любит себя называть еще до первой совместно выпитой рюмки, сделал то, что было бы невозможно еще десять дней назад. "Газета Выборча" поместила его статью "Наши сердца дрогнули" на двух языках - польском и русском, что было немыслимо в польской печати последних десятилетий. Он написал в ней, в частности, что после трагической гибели в авиакатастрофе под Смоленском 98 человек из политической элиты Польши во главе с Лехом Качиньским и безупречно точного поведения лидеров и простых граждан России, скорбевших вместе с поляками, в наших отношениях будто "прорвало плотину".
Всего десять дней назад, сразу после этой катастрофы, многие комментаторы писали о том, что вторая катынская трагедия, произошедшая через семьдесят лет после первой, когда Сталин отдал приказ расстрелять польских офицеров в Катыни, может навсегда развести, рассорить польский и русский народы. Но уже к середине прошлой недели, после заявлений Д.Медведева и В.Путина, после встречи премьеров двух правительств на месте авиакатастрофы, после того, что десятки тысяч граждан России пришли помянуть погибших, тон комментариев резко изменился. В минувшую среду "Интернэшнл геральд трибюн" поместила статью Н. Кулиша и К. Леви из Варшавы под названием "Российская сердечность после катастрофы удивила и растрогала поляков". В ее подзаголовке прагматичная мысль: "Политики увидели шанс для двух врагов создать новую эру сотрудничества".
Но, как говорится, политики политиками, а народы народами.
Поляки, судя по тому, что можно было прочесть в польских СМИ, не ожидали от нас искренности человеческого сострадания, той истинной человеческой солидарности, которая бывает только среди своих и для своих. В пылу политической полемики мы сами не задумывались о том, насколько мы готовы к такому чувству по отношению к соседям, с которыми всю нашу историю мы жили в состоянии любви-ненависти. Даже трагические события Второй мировой войны не сумели примирить нас по-настоящему. Ведь не случайно во время недавней конференции, посвященной роли народов СНГ в Великой Победе, бывший министр иностранных дел Польши, Адам Ротфельд особо отметил, что Советская армия спасла польский народ от фашизма, но не принесла ему освобождения. Мы сами не могли догадаться, что может пробудить милосердие друг к другу. Какой должна быть цена взаимного прозрения. Какая еще трагедия необходима, чтобы мы открыли в себе глубоко спрятанную любовь. После смоленской авиакатастрофы будто рухнула вековая стена отчуждения между двумя народами, глубинная этническая близость которых в истории отвергалась, преодолевалась сущностными духовными различиями и национальной враждебностью, имеющей политические основания.
Отношения польской нации к нации российской, как и обратное, по крайней мере, в нашей общей тысячелетней истории, всегда были некой важной лакмусовой бумажкой национального самопознания и самоопределения. Не случайно один из самых глубоких русских мыслителей второй половины ХIХ века Владимир Соловьев писал: "Наша история навязала нам три великих вопроса... польский (или католический), восточный, или славянский, вопрос и еврейский. Эти три вопроса, в тесной связи между собою, суть лишь разные исторические формы великого спора между Востоком и Западом, который проходит через всю жизнь человечества. (...)
Ближайшим образом наша историческая обязанность предстает нам в виде польского вопроса. История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас".
Когда в середине мая 1978 года я вышел из вагона на Центральном вокзале Варшавы и попал в объятия двух моих польских коллег-подружек из польского журнала "Диалог" - Малгожаты Семиль и Эльжбеты Вышинской, - я еще, к стыду своему, не читал Владимира Соловьева. А потому относился к советско-польским отношениям с абсолютным легкомыслием, если так можно охарактеризовать то чувство взволнованной влюбленности, которое не покидало меня с тех детских лет, когда я услышал по радио звуки ноктюрнов и вальсов Шопена. Мои подружки были озабочены тем, чтобы я успел посмотреть все лучшее, что шло в те дни в рамках театрального фестиваля "Варшавские встречи", и взять интервью у Ломницкого, Холубека и Вайды для московского журнала "Театр". Но главной их задачей в те дни, похоже, было превратить мою заочную влюбленность в Польшу и польскую культуру в реальную любовь. Они выбрали самый простой путь, скажу честно, когда паненка Ханка переводила мне Тадеуша Ломницкого или Ежи Штура, я думал вовсе не о театре. Помните у Адама Мицкевича в переводе Аполлона Григорьева:
Я ее не люблю, не люблю...
Это - сила привычки случайной!
Но зачем же с тревогою тайной
На нее я смотрю, ее речи ловлю?
Польша входила в меня постепенно, но властно, в этой моей Польше было намешано всякого разного - от Ежи Поломского до Станислава Выспяньского, от Ярослава Ивашкевича до Ежи Гротовского, от Адама Мицкевича до Марыли Родович... Шок, который я испытал, увидев разом "Канал" и "Пепел и алмаз" Анджея Вайды в середине 60-х годов прошлого века, у меня не проходит до сих пор. Идеализм - как оправдание человеческого бытия, как смысл и искупление. Романтизм - как генетический код нации. Откройте Словацкого или Тувима, Норвида, Галчинского или Стаффа, Броневского или Виткевича... - и вы сможете прикоснуться к тайне того, что называют польским национальным характером. Я не идеализирую поляков, как и любой другой народ, даже тот, к которому сам принадлежу, для этого я слишком долго живу на свете. Но важно не придумывать красивую сказку, важно полюбить завораживающую реальность.
Мне посчастливилось: вот уже более полувека я общаюсь с цветом польской нации. Заочно - с теми, кто оставил после себя великое искусство и великие дела; дружески, товарищески - с теми, кто продолжает творить историю своего народа и своей культуры. И я никогда не переживал минут разочарования. Разве что горечь утрат, когда уходили близкие люди, которые сроднили меня с Польшей. Последним из них был Ежи Кениг, уникальный знаток польского и русского театрального искусства, блестящий переводчик, с которым раскланивались все прохожие на варшавских улицах, - в пору, когда он был директором польского телевизионного театра, каждый понедельник он предварял своим блестящим эссе показ лучших спектаклей польской сцены. Романтическая ирония и бесстрашный гуманизм не покидали его в тягостные мгновения польской истории. И мы с ним грустили и смеялись, когда я рассказал ему о том, как во время ночного ужина в квартире у моей мамы, куда я привел Зигмунта Хюбнера и Михала Кабату осенью 1981-го, незадолго до введения военного положения, она, послушав моих польских друзей, позвала меня на кухню и спросила шепотом: "Миш, а нас не посадят?.."
Я узнал о его смерти уже после его похорон. И поэтому в эти апрельские дни поминал не только погибших в роковую послепасхальную субботу, но всех моих ушедших польских друзей. И просил судьбу быть милостивой к живущим. К Польше нашей любви.