Исполняется 70 лет со дня рождения великого русского поэта Иосифа Бродского

В один из дождливых московских дней я зашел в свой рабочий кабинет, снял плащ и направился к столу, заваленному бумагами. Я люблю эти короткие утренние минуты одиночества, когда можно спокойно подумать, собрать себя для рабочего дня. Оттого стук в дверь меня расстроил. Тем более что на пороге оказался незнакомый человек. Высокий, стройный, седой, в очках. С легким акцентом он назвал себя и спросил: по-моему это вы писали мне и просили со мной встретиться?

Еще бы! Передо мной стоял сам Кейс Верхейл. Давний, верный друг Бродского, его талантливый слушатель и собеседник, его поверенный в самых деликатных делах, его благодарный и строгий читатель. Он попросил воды, я сварил себе кофе. И мы стали разговаривать.

- Многим известен ответ на этот вопрос. И все же я его задам: когда и как вы познакомились с Бродским?

- Шел 1967-й год. Я - голландский специалист по русской литературе - поехал стажироваться в СССР. Моя тема - поэзия Анны Ахматовой, я писал о ней диссертацию. Стажировка в Москве длилась год. Естественно, что я часто ездил в Ленинград. Там познакомился с профессором Максимовым, преподававшим в Ленинградском университете. Это был очень доброжелательный и мужественный человек. Он опекал меня, принимал у себя дома и однажды дал мне список людей, с которыми я, по его мнению, должен был обязательно познакомиться. В этом списке значился молодой поэт Иосиф Бродский. Там же был и его телефон. Я позвонил. Представился, сказал, что я - голландец, что пишу диссертацию об Ахматовой и что мне очень хотелось бы с ним познакомиться. Он тут же ответил: к вашим услугам, рад буду принять вас у себя. Приезжайте прямо сейчас. Честно говоря, такого быстрого ответа я не ожидал. Сказал ему, что у меня есть еще много времени в Ленинграде, и я могу приехать в любое удобное для него время. "Ну, так приезжайте, - сказал он. - Мне удобно прямо сейчас". Он объяснил, как доехать до улицы Пестеля на троллейбусе. Через некоторое время я уже был у него в знаменитых теперь полутора комнатах. Так мы познакомились. Вскоре подружились. И уже не расставались до самой его смерти.

- Вы ведь одногодки с Бродским. Вам было тогда по...

- По двадцать семь лет. Жизнь только начиналась.

- Что вам бросилось в глаза при первом знакомстве? Понятно, что вы для него были представителем Запада, а был ли он для вас советским человеком? Что в нем было советского?

- Ну, пожалуй, у него была особая манера, особый стиль поведения. Вообще-то он был и деликатен, и эрудирован. Но если не брать во внимание тематику наших разговоров, во всем остальном это был вполне нормальный советский парень.

- Вас что-нибудь "царапало" в нем?

- Он был, как бы это сказать... очень доминирующим. Пытался постоянно решать за меня, с кем мне надо встречаться и по теме моей диссертации, и вообще, а с кем категорически не следует этого делать. При этом Иосиф исходил исключительно из собственных пристрастий и антипатий. То есть он стремился подчинить мои действия своим вкусам и убеждениям, не считаясь с моими собственными. Очень обижался, когда я пренебрегал его мнением. Как говорят в России, случай был тяжелым. И мы, конечно, ссорились. Но, слава богу, наши размолвки не были глубокими и долговременными.

- Вы писали, что он мог заговаривать с вами о чем угодно, полагая, что вы все знаете. Возможно, у него сложился стереотип западного человека, который прекрасно образован и все на свете знает...

- Вероятно, вы правы, это был его стереотип западного человека: лучше образованного и лучше эрудированного. Но я не соответствовал этому стереотипу, я не был всезнайкой. Понимаете, за первый же час нашего знакомства мы выяснили, что нам нравится в литературе одно и то же, нам близки одни и те же писатели, художники... У нас с ним совпали вкусы. Но я к тому времени лучше Иосифа знал английскую и американскую поэзию. Ему в закрытом от мира СССР, разумеется, труднее было стать столь же осведомленным. Поэтому ему было интересно услышать мои суждения о том, что я читал. Помимо этого ему было просто интересно общаться с человеком, который живет там. И очень важно, что его вкусы совпадают со вкусами человека из другого мира...

- Как если бы ваши вкусы совпали со вкусами марсианина...

- Примерно так. Добавьте к этому то обстоятельство, что перед нашей встречей я год учился в Америке. Так что у меня были свежие впечатления и знания, по поводу которых он испытывал настоящий духовный голод. Тем более что английская и американская литература интересовали его совершенно особенно. Надо признаться, что я знал латынь и читал классических поэтов в оригинале. И, конечно, он завидовал этому качеству моего образования.

- Был ли у него комплекс недостаточно образованного человека?

- Да, это правда.

- В чем это выражалось?

- Я бы сказал так: Иосиф был прекрасно образованным человеком. Но не забывайте, что он сам расстался со средней школой и в дальнейшем сам себя "образовал" без какой бы то ни было помощи государства. Это далось ему огромным трудом. И все же, обладая немалыми знаниями, он постоянно испытывал сомнения в их качестве и в системе их приобретения. Я настойчиво объяснял ему, что и образование, и эрудиция сами по себе ничего не значат, что самообразование - лучший университет из всех существующих в мире. Думаю, в конце концов он согласился с этим.

- Вы знали его и в ленинградский период, и в то время, которое он провел уже в изгнании. Изменился ли Бродский за время пребывания на Западе?

- Да, конечно.

- В чем?

- Он очень быстро избавился от комплекса некой советской ущербности.

- Что вы имеете в виду?

- Он понял, что многие из западных писателей и поэтов, которыми он восхищался в Ленинграде, вполне сопоставимы с ним самим и по уровню образованности, и по качеству дарования. Он понял, что вполне независим от них, более того, скорее они зависят от его авторитетного мнения. Он понял, что вполне вписывается в контекст западной культуры, что в этом контексте у него есть достойное место. Более того, он понял, что на стеллаже западной литературы он стоит рядом с великими. Оттого очень скоро он стал вести себя как мэтр, который имеет право решать, что плохо, а что хорошо, что интересно, а что неинтересно. Раньше его мучил комплекс советского литератора, оторванного от контекста западной культуры. И вот он понял наконец, что сам достойно представляет западную культуру.

- Если я не ошибаюсь, одно из первых впечатлений Бродского об эмигрантской жизни - это его открытие: оказывается, на английском языке можно сказать глупость.

- Ну да. Это примерно так же, как я до сих пор с трудом понимаю, как можно на языке Пушкина, Толстого и Чехова написать пошлость.

- Вы бывали у него в гостях и в полутора комнатах на улице Пестеля в Ленинграде, и в нью-йоркской квартире на Мортон-стрит. Правда ли, что интерьер его американской квартиры был почти точно скопирован с интерьера его закутка в ленинградской коммуналке?

- Верно, так и было.

- Почему он бережно перенес свой стесненный ленинградский быт в Америку? Как вы думаете?

- Мне кажется, что это связано с его родителями. До самого последнего дня в России он жил со своими родителями - Александром Ивановичем и Марией Моисеевной. Они всегда очень хорошо и с большим пониманием относились к Иосифу. И он был заботливым и нежным сыном. Когда его выдворили из страны, то разлука с родителями, как мне кажется, была для него самой тяжелой. Я думаю, что он специально сохранил в своем рабочем кабинете на Мортон-стрит интерьер своего ленинградского закутка: это была наивная попытка убедить себя в том, что там, за шкафом - по-прежнему комната родителей, мамы и папы, которые были ему так дороги...

- Вы ведь были знакомы с Марией Моисеевной и Александром Ивановичем?

- Да, и не просто знаком, у нас были замечательные, теплые отношения. Всякий раз бывая в Ленинграде, уже после отъезда Иосифа, я обязательно заходил к ним. Мы пили чай, и они расспрашивали меня о нем: есть ли у него работа, хватает ли ему денег, есть ли у него девушка, не собирается ли он жениться. Просили передать Иосифу, чтобы не шутил со своим здоровьем и обязательно пошел к зубному врачу. Он очень не любил, когда чужой человек начинал рассказывать ему о его родителях. Всем своим видом Иосиф давал понять, что тема закрыта, что это не обсуждается. Мои рассказы он выслушивал благосклонно. Я чувствовал, что ему было приятно.

- Он волновался, когда вы рассказывали ему о родителях?

- Внешне он оставался спокойным, но я чувствовал, как он переживает. Не то, чтобы он плакал, но был чрезвычайно взволнован. Когда после смерти Александра Ивановича я привез Иосифу вещи отца и его фотографии, он принял все это, мельком взглянул на фотографии и кратко сказал: "Спасибо". Но что было при этом в его глазах! Разлука с родителями - его саднящая рана, которая так и не зажила до самой смерти.

- Как вы думаете, почему Бродский так и не приехал в Питер, не захотел вернуться туда хотя бы на день?

- Версий на эту тему много. Сам Бродский всегда отшучивался, когда ему задавали такие вопросы. Я думаю по этому поводу вот что. У него была такая идея: самое главное в жизни - следующий шаг. Не останавливаться и не возвращаться, идти всегда дальше. Он не любил возвращений. Не любил Одиссея, например, за его неизбывное стремление вернуться на Итаку. Следующий шаг должен быть только вперед, нельзя позволить ностальгии оседлать твой жизненный маршрут. Он очень любил и постоянно ссылался на стихотворение Ахматовой о Данте, который тоже не вернулся в родную Флоренцию, изгнанный оттуда: "Он и после смерти не вернулся/В старую Флоренцию свою./Факел, ночь, последнее объятье,/За порогом дикий вопль судьбы.../Он из ада ей послал проклятье/И в раю не мог ее забыть,/Но босой в рубахе покаянной,/Со свечой зажженной не пошел/По своей Флоренции желанной,/Вероломной, низкой, долгожданной..." Это была целая философия, жизненный принцип: не возвращаться, идти дальше, делать следующий шаг.

- Я хотел бы задать вам деликатный вопрос. Вы можете не отвечать на него, если не хотите. Просто вы знали Бродского очень близко... Когда, по вашим ощущениям, иссякла его привязанность к Марине Басмановой?

- Когда, когда... Никогда! Я думаю - никогда. Даже когда написал свое знаменитое отречение от нее: " Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером"... Ну, может быть, когда он в конце концов женился. Может быть, тогда у него возникло ощущение освобождения от этого чувства. Я возвращался из своих поездок по России и обязательно рассказывал ему о своих встречах с Мариной. И по сей день я захожу к ней, когда бываю в Питере.

- Он слушал с интересом ваши рассказы о встречах с Мариной?

- С огромным интересом. Знаете - раз уж зашел об этом разговор... - у него даже была такая идея: я должен был жениться на Марине, чтобы вывезти ее из Советского Союза. И тогда она жила бы с ним в Америке.

- Фиктивный брак?

- Да, да, конечно. Я говорил об этом с Мариной. Она отказалась, поскольку всегда была привязана к России и не мыслила себе жизни на Западе. Конечно, она любила его, но, видимо, есть любовь, которая исключает совместную жизнь... В его жизни, насколько мне известно, были только две женщины, сказавшие ему "нет". Одна из них - Марина Басманова.

- А она... она расспрашивала вас о Бродском? Ей было это интересно?

- Ну, конечно. Ей было интересно услышать о нем все.

- Сменим тему. Известно, что у Бродского была своеобразная манера чтения собственных стихов. Петр Вайль написал, что это скорее напоминало литургическое пение. Во всяком случае "Бродская интонация" стала неотъемлемым элементом восприятия его поэзии. Как вы думаете, не становятся поэтические тексты Бродского беднее без этой интонации?

- Знаете, в какой-то момент я решил для себя, что книжная страница его поэзии и чтение того же текста вслух - это разные явления. И то, и другое производит очень сильное впечатление. Когда на его похоронах в Нью-Йорке Леша Лосев читал "Сретенье" Бродского, я был поражен. Я думал: как хорошо для его стихов, что они теперь свободны от обязательной связи с его голосом. Если же говорить об интонации Иосифа, то на Западе он еще более усовершенствовал эту манеру чтения своих стихов. Дело в том, что там он чаще сталкивался с англоязычной аудиторией, которая ничего не понимала по-русски. Поэтому он сначала читал перевод на английском, а потом исполнял то же стихотворение по-русски, интонируя так, как он это умел. И люди, не знавшие русского языка, сидели абсолютно завороженные этой манерой, этим пением.

- Галич, Окуджава, Высоцкий тоже пели свои стихи. Был ли случай Бродского явлением того же порядка?

- Пожалуй, что так.

- Объясните, в чем причины его бурного романа с английским языком? Почему ему непременно надо было сочинять по-английски?

- Выше всего в литературе наряду с латинской он ставил английскую поэзию. Это была для него абсолютная высота. И Бродский, как человек крайне амбициозный, конечно же, должен был эту высоту покорить, взять. Что он и сделал. К концу жизни он абсолютно свободно владел языком, правда, говорил с легким акцентом. Акцент был и в текстах. Иногда он употреблял слова, известные ему из словарей, но которые давно перестали существовать в живом языке. Англичанам и американцам это было заметно. Тем не менее его английская эссеистика безупречна и даже блистательна. Думаю, он покорил западных интеллектуалов именно своей прозой.

- Есть ли у вас любимое эссе Бродского, любимое стихотворение?

- Если эссе, то это "Полторы комнаты". Если стихи, то это "Горбунов и Горчаков".

- В своей книге о Бродском вы пишете, что в минуты воодушевления он имел обыкновение что-то мурлыкать себе под нос. Что он мурлыкал? Это была какая-то мелодия?

- Нет, нет, это не была мелодия. Он мурлыкал буквально, как кот. Кстати, в такие минуты он мог своей рукой, как кошачьей лапой, осторожно "поцарапать" вам спину или плечо. Он вообще любил воображать себя котом...

- Если бы вам стал известен номер телефона, по которому вы могли бы с ним говорить сегодня хотя бы минуту, что бы вы ему сказали?

- Вы знаете, мне не нужен номер его телефона, поскольку я говорю с ним уже несколько лет подряд. Мы встречаемся минимум раз в неделю. Это происходит в моих снах, повторяющихся с удивительным постоянством. Мы встречаемся не в России, может быть, в Париже или в Риме, или в Амстердаме... Мы разговариваем. Причем и я, и он знаем, что он умер, что его уже нет. Но это никак не мешает нашей беседе. Дело даже не в содержании этих снов. Главное - это сам процесс общения. Когда я просыпаюсь, то прекрасно помню его лицо, его настроение, выражение его глаз, жесты, мимику, я слышу его голос. Но вот о чем мы с ним говорили - не помню. Напрягаю память, пытаюсь уловить какие-то детали разговора, но - тщетно. И я говорю себе: ну, ничего, до следующей встречи осталось немного...