Поделиться
Мы завершаем серию интервью с финалистами самой крупной литературной премии России "Большая книга". Прозаик, филолог Михаил Гиголашвили много лет преподает русский язык в университете земли Саар (Германия). В шорт-лист премии попал с романом "Чертово колесо" о грузинских наркоманах конца 1980-х годов.
Российская газета: Герои вашей книги уже далеко отстоят во времени и пространстве от российского читателя. Вы ждали, что "Чертово колесо" так "вы-стрелит" на российской национальной премии?
Михаил Гиголашвили: Нет, не ожидал. Я вообще никогда ничего не ждал от прозы, всегда писал ради удовольствия, из потребности, иногда - чтобы побороть стресс, не сойти с ума, но никогда - в расчете на что-то. Худшее, что может случиться, - писать, чего-то ожидая и подлаживаясь под какие-либо рамки. Муза, как известно, по вызову не является. Думаю, роман в целом о падении и разрушении Союза (а наркотики играют роль лакмусовой бумажки, катализатора и динамизатора событий). А оказался актуален, возможно, потому, что в России эта проблема сейчас растет. Конечных целей было две: сгустив краски, показать жалкий, болезненный, рабский образ жизни наркоманов, вскрыть закрытую для общества нишу, вызвать отвращение к этому злу, и, на другом уровне, показать, что нет абсолютно плохих или хороших людей, но у любого есть шанс стать другим, поэтому даже сами мысли о раскаянии, покаянии, даже искры желания жить по-новому, усталость от зла - это первые шаги к обретению человечности, лика Божия. Об этом - и вставная новелла, где бес перерождается в новое существо, и душевные движения основных героев. Идеи будущего также обозначены в детях, Гоглике и Нате, единственно безвинных среди общей свистопляски, хотя их тоже ожидают перемены - пере-ходный к взрослой жизни возраст.
РГ: Германию мы представляем себе как спокойную, благополучную страну. Но, наверное, и там встречаются люди, похожие на ваших персонажей - вора в законе Нугзара, ментовского майора-вымогателя Майсурадзе. Могут они стать героями ваших книг?
Гиголашвили: Местные воры и майоры героями стать не могут, я их жизни не знаю, а вот бывшие советские люди, которые орудуют в Европе - очень возможно: их я знаю. Давно есть планы романа, где хочу вернуться к чрезвычайно продуктивному типу рассказчика-переводчика, который все знает и по эту, и по ту сторону барьеров. Этот прием опробован мной в романе "Толмач" (2003), но на этот раз хочу его непосредст-венно вплести в канву действия. Сюжет в двух словах: переводчик сидит на "прослушке" русской - постсоветской мафии и по глупости ввязывается в какие-то дела. Есть давнее желание написать роман о вселенском бунтаре Мартине Лютере. Тут я смогу заставить работать немецкие детали и реалии, которых не-мало скопилось за 20 лет в Германии.
РГ: В рецензии Даниила Чконии в "Знамени" замечено, что у вас нет положительных и отрицательных героев, вы никого не судите, оставляя это право читателю. Какой бы вы хотели услышать читательский "приговор"?
Гиголашвили: Кому приговор - автору? Или персонажам? И как автор должен "судить персонажей"? Писать на полях - "это плохой поступок", "злой человек"?.. Каждый сам должен понимать, мое дело - показать. Мной был специально выбран тип отстраненного повествования от третьего лица, ибо исповедь "от Я" хоть и углубляет шахты внутреннего мира автора, но значительно сужает общий обзор: ведь "Я" не может знать все и быть всюду одновременно, а надо было показать, жестко и наглядно, как перестройка переворачивает разные слои общества, что несут с собой наркотики. Я думаю, в любом случае читатель сам, в своей душе, должен выносить все приговоры - как автору, так и персонажам. Только такой приговор (до которого он дошел сам) может что-то изменить в его душе. А читательские отклики уже есть - люди пишут, что, прочитав роман, они близко не подойдут к этому наваждению (наркотикам), потому что им уже из романа известно, что это такое, не надо и пробовать. Дают читать детям-подросткам. Вот это я считаю подвижкой в сторону реальной пользы.
РГ: Сохранились ли у вас культурные связи с Грузией, следите за ее литературным процессом, печатаетесь на родине?
Гиголашвили: Я родился в одном из вечных городов мира, в Тбилиси. Конечно, связи с Грузией есть - там живет мама, сын с семьей, внук, друзья, я сформирован там, как личность, жил там 36 лет, и когда я тут, в Гер-мании, вдруг слышу величественное наше пение, мурашки бегут и пересыхает в горле. Уверен, Грузия спасется красотой - языком, пением, музыкой, поэзией, искусством (как бывало в веках). И зрелые, зримые ростки этого уже видны воочию. И в этом смысле "Чертово колесо", как ни странно, не только роман-реквием, но и роман-ободрение, потому что на примере стремительной модернизации Грузии можно сделать вывод, что со всеми этими недугами вполне возможна успешная борьба.
Печатался в основном в России, но сейчас готов сборник прозы, которую перевела на грузинский язык Ма-нана Антидзе. Что до общего литпроцесса, то Грузия всегда была страной Слова, поэтому неудивительно, что сегодня есть много талантливых авторов, могущих конкурировать на разных уровнях. Последними прочел вещи Зазы Бурчуладзе, в стиле веселого сюра. Среди известных современных авторов - Ака Морчиладзе, Зураб Карумидзе (с которым давно дружу), Давид Картвели-швили, Лаша Бугадзе, Алеко Шугладзе. У всех свое лицо и свой стиль.
РГ: Вы знакомы с произведениями нынешних финалистов "Большой книги"? Кто из российских писателей наиболее интересен?
Гиголашвили: Я знаком с творчеством практически всех финалистов.
Из последних впечатлений - "Асан", этот приговор системе и войне. Сильные (у каждого по-своему) вещи Иличевского и Прилепина. Интересная проза у Алек-сандра Мильштейна. Всегда с удовольствием жду вещей Михаила Шишкина и Дины Рубиной, с которыми меня свела судьба лично, за что ей безмерно благодарен. Проза Дины близка еще с юности, всегда находился под ее обаянием. А общение и переписка с Мариной Палей обогатили меня как человека не меньше, чем ее своеобычная притягательная пластика речи.
РГ: Расскажите о себе как о художнике - не в широком смысле слова, а как об авторе коллажей, скульптур и т.д.
Гиголашвили: С детства у меня была тяга к пластилину - ребенком я часами лепил. И сейчас помню то возбуждение, которое охватывало меня, когда из куска бесформенной массы выходило нечто, имеющее образ… В 35 лет я сделал первый коллаж. Это было как прозрение слепого. При уборке комода моей бабушки так случилось, что на куске материи очутилась малая раковина, возле нее - две-три бусины. И все это случайно оказалось в пустой рамке. И рама вдруг отсекла, отрезала все лишнее, обозначила некий новый сегмент мира. Вид этой законченности поразил меня. Так родилась первая "Раковина". С тех пор глаз уже начал фиксировать предметы с какой-то другой, избирательной, высшей точки зрения, которая отстранена от бытового содержания предмета и рассматривала его, как нечто самоценное. Это стало наваждением. Было долгое вхождение в странный, замкнутый, молчаливый мир предметов. Эксперименты с разными материалами, краской. Потом началась работа с железом - я прошел курс металлопластики, мы ездили по свалкам, собирали железо, а потом нас учили паять и варить все это в объекты. Но подобная работа требует непосильных сил и затрат. По-этому довольствуюсь малым: из предметов беру то, что никому не нужно. Друзья собирают пригоршни всяческих вещиц. Они лежит, я привыкаю к ним, и в какой-то миг "процесс пошел", я начинаю манипулировать ими, а потом заливаю прозрачным клеем. Такая вот примитивная игра в творца.