Уральские ценители симфонической музыки восторженно приняли выступление в Екатеринбурге всемирно известного польского композитора Кшиштофа Пендерецкого.
Под управлением маэстро Уральский филармонический оркестр и симфонический хор впервые в России исполнили его произведения для хора Sanctus и Benedictus.
Корреспонденту "РГ" удалось побеседовать с Кшиштофом Пендерецким.
Российская газета: Маэстро, вы дирижируете только свою музыку?
Кшиштоф Пендерецкий: Сейчас я могу себе позволить выбирать только то, что хочу сам и, во-первых, свою музыку. Мне пришлось встать за пульт в начале 70-х годов, так как интерпретации других дирижеров не доставляли мне удовольствия: отнюдь не потому, что те чего-то не умели, а потому что самое главное таится не в нотах, а между ними... Сейчас я записываю диски, чтобы сохранить именно мой вариант произведения. А уж потом другие пусть делают, что хотят.
РГ: В композиции вы так же свободны или пишете на заказ?
Пендерецкий: Сейчас у меня как минимум 50 заказов, а я пишу только два - те, которые я сам хочу. Иногда заказ и мое желание совпадают, как в случае 3000-летия Иерусалима: от такой темы я не мог отказаться. А так, в принципе, я сначала пишу, а потом ищу того, кто хотел бы использовать это произведение. Это очень легко.
РГ: "Семь врат Иерусалимских" - это ваша Седьмая симфония из семи частей, и ровно через месяц вам исполняется 77 лет. Вы верите в нумерологию?
Пендерецкий: Меня в моей музыке вообще преследуют цифры. Существует большая еврейская традиция цифры "семь", поэтому, исполняя этот заказ, я упирал на семерки. В каком-то смысле это игра - чтобы не было скучно, писать музыку. Ведь композитор большую часть своей жизни проводит, сидя за столом или за фортепиано, поэтому и нужно придумывать разные забавы. Я, например, пишу разноцветными карандашами для разных групп инструментов или для разных вариантов, чтобы было легче возвращаться к первому варианту, который обычно оказывается самым лучшим.
РГ: Большинству слушателей вы известны как автор музыки к фильмам, но вы же не пишете специально для кино?
Пендерецкий: Да, часто люди знают мою фамилию не потому, что ходят на концерты, а из титров. Последний фильм, к которому я написал музыку, - это "Рукопись, найденная в Сарагосе". Мне было 30 лет, я дружил с режиссером, и тогда это меня еще интересовало. Писать киномузыку - это очень опасное дело: деньги зарабатываются легко, но не в этом суть Искусства. Я думаю, композитора, который пишет много музыки к фильмам, никто не воспринимает серьезно... Но очень многие режиссеры пользуются моей музыкой.
РГ: Как Анджей Вайда в "Катыни"?
Пендерецкий: Моего дядю убили в Катыни, поэтому я хотел, чтобы там была моя музыка. В "Катыни" звучат фрагменты из разных моих симфоний, а в страшной финальной сцене - "Чакона", написанная в память Иоанна Павла II.
С ним я знаком с 51-го года, когда он был еще ксендзом и играл в любительском театре, который коммунисты потом закрыли. Я писал музыку для этого театра, поэтому, можно сказать, мы были коллегами, часто виделись. У него уже тогда было свое видение мира. Он очень интересовался людьми, которые не могли себя найти, вокруг него всегда были верующие, молодежь называла его "дядей"... Он был харизматичен с самого начала. Тогда, конечно, никто не мог ожидать, что он станет Папой.
РГ: Под его влиянием вы обратились к религиозной музыке?
Пендерецкий: Тогда я был молодой и гневный и хотел писать то, что запрещено. В Польше, конечно, запрещали не так, как у вас в Советском Союзе: у нас сохранились костелы, но тоже было сложно. И это был повод писать гневную музыку. Когда я уезжал учиться в Краков, то сначала я взял с собой Библию, а только потом рубашку... А потом я писал много религиозной музыки: католической, православной, кадеш на иврите.
Я верю не в одного католического Бога, и это, скорее всего, заложено в генах. Мой отец был греком-католиком, родился в польской Украине, недалеко от Ивано-Франковска, который тогда назывался Станиславов. Бабушка была армянка, и отец всегда просил, чтобы я написал что-нибудь и в этой традиции. Сейчас хочу сочинить псалом на армянском языке.
РГ: Если говорить о Ветхом Завете, насколько я знаю, вы намеревались написать о сотворении мира?
Пендерецкий: Сальвадор Дали собирался написать вместе со мной ораторию "Сотворение мира": его текст и сценография, моя музыка. Мне очень нравились такие глобальные темы. Но Дали так никогда и не взялся за текст этой оратории. Он не был простым человеком: он встречал меня, сидя в большом кресле, в непонятной длинной одежде. Это была не встреча двух художников, а аудиенция у Великого Мага (мой пятилетний сын, глядя на него, спросил: "Это волшебник?"). Сотрудничества у нас не получилось, и потом он уже постарел. Жаль, что я не был с ним знаком раньше, но ведь раньше я сам был слишком молод...
РГ: Почему среди ста сорока с лишним ваших произведений нет ни одного балета?
Пендерецкий: Был проект балета "Мастер и Маргарита", мы с Юрием Григоровичем даже подписали договор, но из этого ничего не вышло. Григоровичу пришлось уйти из театра - и на этом все закончилось. Я люблю балет, но это не мое. Музыка для балета, как и киномузыка, "служебная", на втором плане: надо подстраиваться под хореографию, под движение. А я хочу быть вольным человеком.
Я считаю, что Художник должен быть индивидуалистом, немножко изолироваться. Нужно узнавать что-то новое, но дозированно. Поэтому я почти не посещаю концерты - это мешает мне писать свою собственную музыку. Сложно оставаться собой, когда вокруг такое количество музыки, которую очень легко скачать из Интернета или купить диск. И я стараюсь сидеть в своей башне из слоновой кости - это самый безопасный вариант. Я бы хотел, чтобы так было до самого конца.
РГ: И чтобы вокруг башни был сад?
Пендерецкий: Сажать деревья - моя вторая профессия, нетипичная для композитора. У меня большой парк: 30 гектаров, коллекция из 1700 видов деревьев со всего мира. Этот парк - мое убежище.
Сейчас я посадил большой лабиринт из граба, четыре тысячи квадратных метров. Его план я нашел в старой книге о лабиринтах: он высечен на камне в одной из церквей южной Франции, но его так никто и не построил. Я решил реализовать то, что придумал архитектор XIV века. Известно, что в лабиринте невозможно идти по прямой дороге, а нужно искать и ошибаться, иногда, чтобы идти вперед, надо вернуться: получается такая аллегория жизни Художника.
А рядом с лабиринтом я построю башню. Их обычно ставили для стражника, чтобы помогал людям выходить. Но пока башни нет, буду водить в свой лабиринт музыкальных критиков...