Поделиться
Подборку писем Владимира Набокова к своей жене Вере Слоним из будущей книги Letters to Vera ("Письма к Вере"), которая готовится к выходу в 2011 году в издательстве Knopf в США, впервые публикует мультимедийный проект "Сноб".
Письма датированы 1923-1975 годами и публикуются с разрешения Дмитрия Набокова - переводчика и оперного певца, единственного сына Владимира Набокова и Веры Слоним. Полностью материал можно будет прочесть в ноябрьском номере журнала, начиная с 20 числа этого месяца.
Жене Вере Владимир Набоков посвящал почти все свои книги Они редко надолго расставались, так что необходимости писать друг другу у них почти не было. И все же в архиве Набокова сохранилось триста писем, охватывающих более чем пятьдесят лет их совместной жизни, совпавших с самыми драматичными событиями ХХ века.
- Насколько мне известно, письма готовятся к печати пока только на английском языке, - говорит литературный редактор журнала Сергей Николаевич. - Мы проявили инициативу и уговорили Дмитрия Владимировича, а также Wylie Agency, которому принадлежат права на набоковские произведения, предоставить участникам нашего проекта познакомиться с подборкой этих писем на языке оригинала.
- Я очень рад тому, что появилась возможность сделать эти письма доступными читателям, без искажений и без цензуры. Я уверен, что читатели этих писем почувствуют, с какой огромной любовью и уважением мой отец относился к своей жене - моей матери, - отметил Дмитрий Набоков.
С разрешения журнала "РГ" публикует два письма Владимира Набокова Вере Слоним из подборки, о которой идет речь.
Публикация подготовлена О. Ю. Ворониной и Б. Бойдом при участии Г. А. Барабтарло. По просьбе издателей в тексте сохранены орфография и пунктуация автора.
7 - VI - 26, из Берлина в санаторий Ст. Блазиен в Шварцвальде, на юге Германии
Мой обезьянысч, вчера около девяти я вышел пройтись<,> чувствуя во всем теле то грозовое напряженье, которое является предвестником стихов. Вернувшись к десяти домой я как-бы уполз в себя, пошарил, помучился и вылез ни с чем. Я потушил - и вдруг промелькнул образ, - комнатка в тулонской плохенькой гостинице, бархатно-черная глубина окна открытого в ночь и где-то далеко за темнотой - шипенье моря, словно кто-то медленно втягивает и выпускает воздух сквозь зубы. Одновременно я вспоминал дождь, что недавно вечером так хорошо шелестел во дворе, пока я тебе писал. Я почувствовал что будут стихи о тихом шуме, - но тут у меня голова затуманилась усталостью и чтобы заснуть я стал думать о теннисе, представлять себе, что играю. Погодя, я опять зажег свет, прошлепал в клозетик. Там вода долго хлюпает и свиристит после того, как потянешь. И вот, вернувшись в постель, под этот тихий шум в трубе - сопровождаемый воспоминанием-ощущеньем черного окна в Тулоне и недавнего дождя, я сочинил две строфы в прилагаемом стихотвореньи, - вторую и третью: - первая из них выкарабкалась почти сразу, целиком, - вторую я теребил дольше несколько раз оставляя ее, чтобы подравнять уголки или подумать об еще неизвестных, но ощутимых остальных строфах. Сочинив эти вторую и третью, я успокоился и заснул - а утром, когда проснулся, почуствовал что доволен ими - и сразу принялся сочинять дальше. Когда в половину первого я направился к Каплан (мадам) на урок, то четвертая шестая и отчасти седьмая были готовы, - и в этом месте я ощутил то удивительное, необъяснимое, что быть может приятнее всего во время творчества а именно - точную меру стихотворенья, сколько в нем будет всего строф; я знал теперь - хотя может-быть за мгновенье до того не знал - что этих строф будет восемь и что в последней будет другое расположение рифм. Я сочинял на улице и потом за обедом (была печенка с картофельным пюре и компот из слив) и после обеда, до того как поехать к Заку (в три часа). Шел дождь, я рад был, что надел синий костюм, черные башмаки, макинтош и в трамвае сочинил стихотворение до конца в такой последовательности: восьмая, пятая, первая. Первую я докончил в ту минуту, как открывал калитку. С Шурой играл в мяч, потом читали Уэлльза под страшные раскаты грома: чудная разразилась гроза - словно в согласии с моим освобожденьем - ибо потом возвращаясь домой, глядя на сияющие лужи, покупая "Звено" и "Observer" на вокзале Шарлотенбурга, я чувствовал роскошную легкость. В "Звене" оказалось объявленье "Воли России" (посылаю его тебе, а сборник завтра достану). По дороге домой зашел к Анюте, видел Е. Л., он как раз получил письмо от С. Б. Около семи они отправились в какой-то магазин, я пошел домой и по уговору с Анютой выскреб из под газет и нафталина твою шубку (с таким милым обезьянышем на воротнике...) Завтра Анюта ее упакует и я тебе ее пришлю. До ужина читал газеты (от мамы получил письмо; им живется тесно но неплохо) потом ел картофель с кусочками мяса и много швейцарского сыра. Сел писать к тебе около девяти, т.е. потянулся за блокнотом и вдруг заметил письмецо пришедшее за мое отсутствие и как-то не замеченное мной. Милое мое. Какое обезьянышное письмецо... Кажется не столько воздух, сколько "семейные дела" гонят тебя из S. B. ? Анюта говорит - и я думаю что она права - что горный воздух часто действует так сначала - но потом через два-три дня привыкаешь - и становится очень хорошо. Нет, обезьяныш, не возвращайся - будешь сунут в самый старенький, самый гаденький чемоданчик и отослан обратно. Католикам завтра пошлю твой выговор, - спасибо, обезьянысч. Я оставлю спинку этого листа - белой, - спать хочу. Без меня человечек принес папирос. Я взял у Анюты 30 марок и завтра столько-же получу от Капланов. Люблю тебя, обезьянысч. В.
Из Парижа в Берлин, почтовый штемпель от 10 - II - 36
Счастье мое дорогое, - чтобы не забыть, ради Бога пришли мне "Despair," у меня все на мази, надо поскорее дать Marcel'у. Прости, моя душа, что наседаю. А кроме того надо будет вероятно собираться в Лондон, только-что получил письмо от Глеба, предлагают оплатить дорогу (он пока что только "в принципе" спрашивает согласен-ли я приехать, - я только-что ответил, что - да, но предпочитаю из Берлина на пасхе), там будет англо-русское выступление. Чтобы покончить с делами: здесь усиленно стараются устроить чтение "Mlle O", но если это устроится, то произойдет двадцатого, двадцать первого приблизительно, так что придется мне вернуться сюда из Брюсселя, куда еду 15го утром.
Вчера днем был у du Bos (tres catholique) и толковали о литературе. Он подчеркнуто ласков; наполовину англичанин. Было в общем довольно приятно. Вечер-же прошел пожалуй даже успешнее чем прошлый раз, публики навалило много (причем валили пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь, - тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдо-старинными стихами). Я сидел с Буниным (в пальто и каскете, нос в воротник, боится безумно простуд) и раздобревшим, напудренным Адамовичем (qui m'a fait un compliment du pederaste "вы еще моложе выглядите, чем прежде"). После перерыва читал я. 1) Красавицу 2) Terra Incognita 3) Оповещение. Для меня все это было огромное удовольствие, treat. Нажрался конфет, насморк лечил мазью и в общем голос вел себя хорошо. Старец тебе расскажет о рукоплесканиях. Потом поехали большой компании в кафе Les Fontaines и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и др. Все пили за здоровье Митеньки. Против Владислава сидящего рядом с Ниной сидел ее муж а против Нины сидела его жена... Было очень весело и оживленно (что-то у меня смахивает на каникульную реляцию школьника, но я не выспался). Алданов кричал что 1) "вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь" 2) "вы первый писатель" 3) Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень. Иван, однако, артачился, "нет, мы еще поживем," и через стол обращался так к Ходасевичу: Эй, поляк. Не снимая нимбов, Ильюша и Зензинов тихонько сидели за другим столиком. Домой мы пришли после трех утра. Душка моя, как ужасно жалелось, что тебя не было в Ля Сказе, - душенька моя, любовь моя. Неизбежная протиснулась ко мне Новотворцева (предварительно послав мне записку с таким окончанием: "sans rancune". Это по-моему восхитительно!). Софа сидела кажется со старцем (который был мрачнее тучи). Было много выходцев из прошлого, - знаешь, не совсем уверенное выражение в глазах, - примет-ли меня настоящее. Калашникова я что-то не приметил. Обнялись с Денисом. Тенишевцы. Дамы. В. Лоллий. Поэты. Ходасевич читавший первый так спешил (чтобы меня не задержать, это было очень мило) что Фондик послал ему записку, - медленнее. Сбор полный. Любовь моя, я все гуляю по твоему письму исписанному со всех сторон, хожу как муха по нем головой вниз, любовь моя! Heath"у напишу, - да, это правильно. Берта меня зажала, никак не вывернусь, придется у нее быть. С Анной виделся на вечере и говорил длительно по телефону. Люси так и не видел. Сейчас иду завтракать к Рудневу. Потом к Рошу. Вечером еще выступление, читаю "Уста к устам" для "избранных". Радость моя, как мой мальчик? Душенька мой! Вот ему.
Целую тебя, моя любовь. В.